Была долгая-предолгая пауза, во время которой я делал выводы.

– Что вы скажете, Бултых? – обратился ко мне Северьянцев.

– Я совершенно согласен с Афанасием Сергеевичем. Никаких извинений быть не может! Пусть все решит суд.

Заседание суда было назначено на 22-е число на три часа.

Из дверей я полетел к бабушке докладывать обстановку.

– Ну, что ты скажешь?

– Ничего. Раз ты стал хунвейбином, дело приобретает политическую окраску.

– А что это значит?

– Опять же ничего. Просто нужно обратиться к специалисту. То есть к твоему Штирлицу.

И верно! Как же я сам позабыл? Я сразу же позвонил по телефону своему секретному боссу и попросил срочного свидания. Будем с ним вечером кататься на машине по городу и просчитывать варианты.

По-моему, у каждого человека должен быть свой секретный босс. Босс – счетно-решающее устройство. Со своим я на одном заводе познакомился. Он там лекцию читал в устном журнале о политическом равновесии сил во всем мире и у нас. А я выступал после него. И еще дурака валял за сценой, всех пародировал, смешил, чем ему сильно понравился.

Он – большой начальник в Гостелерадио. У него кабинет, секретарша, машина, и держится он солидно. Но что-то осталось в нем от человека, воспитанного улицей. И относится он к своему номенклатурному положению с чрезвычайной иронией.

Однажды на трассе, посыпанной свежим гравием, я сцепился с кагебешником Поляковым. Он просто внаглую подрезал всех, обгонял, выезжая на встречную полосу. И пулеметом бил гравием по окнам.

Я тогда включил фары и гудок и прилепился к нему на своих «Жигулях». Пять минут он это терпел. Потом выскочил из машины и сунул мне в лицо свое удостоверение.

Пришлось отцепиться.

Но мальчик был непростой. На ближайшем посту ГАИ он сообщил, что это я, а не он, хулиганил. И еще добавил там, что не только он служит в КГБ, но и его папа Поляков – генерал КГБ.

Я тогда решил написать письмо в партком Комитета об этом инциденте и о хамстве кагебешника.

Письмо кончалось так: «Прошу намекнуть этому Полякову, а заодно и его отцу-генералу, что звание офицера КГБ обязывает человека быть в десять раз вежливее простого жителя страны».

Мой Штирлиц пытался меня отговорить:

– Такое письмо ничего тебе, кроме неприятностей, не принесет. Оно и просто опасное. Ну, да ладно. Ты все равно по-своему сделаешь. Тогда пошли копию в партком КГБ. Это тебя обезопасит.

Через несколько лет я понял, что, может быть, он спас меня таким советом. Генералы КГБ – это не армейские генералы. У них и мораль кагебешная, то есть никакая. А возможности огромные.

Так или иначе, мой секретный босс любит играть в мои игры, учит меня. А потом по результатам смотрит – толково или бестолково мне советовал. И ему практика политической деятельности, и мне польза. И вообще, он ко мне уже привык и даже, кажется, без меня скучает.

Я ему позвонил:

– Здравствуйте. Нам с вами необходимо встретиться. По крайней мере, так считает народ. Если у вас все в порядке.

– Народ – это вы?

– Нет. Это я и бабушка.

– Что-нибудь важное?

– Боюсь, что да.

– Ладно. До вечера. Только позвоните мне для контроля.

Вечер. Звонок для контроля. И вот подъезжает машина.

– Садись, – сказал босс и открыл мне дверцу. – Поехали, Володя.

Машина побрела по вечернему городу. Володя, кучерявый шофер-хулиган, одним глазом на дорогу смотрел, другим на меня косился.

– Ну, – спросил босс, – во что мы соизволили влипнуть?

Я рассказал. Толково и коротко.

– Более чем занятно, – откомментировал он. – Но в этот раз, кажется, Иван Николаевич, тебе крышка. Если вы выкрутитесь, молодой человек, я буду удивлен.

Тут я психанул:

– Что, уже ни одного честного дела сделать нельзя, чтобы тебя за идиота не считали?

Пауза.

– Да только я все равно выиграю! Пауза.

– Я в этом не уверен. Понимаешь, ты никак не можешь оценить среду, в которой ты живешь. А она очень, просто чрезвычайно косная. Вот представь себе, что какой-то великий начальник даст тебе весь цирк под управление. Тебе кажется, что все пойдет по-новому. Ты сделаешь шикарные программы европейского уровня. Привлечешь лучших юмористов, актеров, укротителей. Правильно?

– Правильно.

– И начнется новая жизнь. Которая, может быть, повлияет на другие цирки и эстрады. Так?

– Так.

– Так вот запомни – после первого же представления от зрителей пойдут возмущенные письма в ЦК. «Не надо нам такой новизны», «Нам не нужны бессодержательные программы», «Где патриотизм и любовь к Родине?»

– Насчет нового цирка не знаю, а в моем случае что-то может получиться.

– А вдруг? Смешной ты юноша! Ладно, расскажи нам с Володей что-нибудь веселое. А то мы с ним измучились. Он в машине, я в аппарате государственном. Расскажи, как тебя когда-нибудь куда-нибудь не туда занесло. А потом поразмышляем.

Что верно, то верно. Именно несет меня всегда. Но, что удивительно, несет меня всегда не по течению, а против. Вот вам, пожалуйста, типичная и яркая история.

Наш завод был завод опытный. Он осваивал новые автопилоты, налаживал технологический процесс, а потом передавал на другие заводы для серийного производства. И всю дорогу наши на этих заводах целыми командами крутились.

Дмитриев часто ездил и меня с собой брал. Как инженера и сборщика. Я был очень для него удобным. И собирать приборы мог своими руками, и чертежи читал. И вот оказался я как-то в городе Чистоомуте. В командировке.

Иду я по улице. Вижу: рыбный магазин. Ну, нечего мне делать в рыбном магазине! Живу я в гостинице, кормлюсь в ресторане, задаром мне этой трески не надо или хека.

А все-таки несет меня туда. Захожу.

Смотрю – селедка продается. Прекраснейшая селедка! Один человек ее покупает. И говорит:

– Заверните, пожалуйста!

– Не во что.

– Как же я ее понесу? – кричит он. – Она же ведь мокрая!

– Как хотите, так и несите. Нет бумаги у нас.

– Безобразие!!! – кричит человек.

Тут я понял, зачем меня в магазин занесло. И тоже стал возмущаться:

– Странный покупатель пошел, – говорю. – Ему селедку дают, а он бумаги требует! Сегодня ему селедку заверни, завтра веревочкой перевяжи. А послезавтра он захочет, чтобы ему селедку на дом доставили. Так ведь до чего докатиться можно? До коммунизма полного! Нет, с такими людьми нам с горторгом не по пути. Дайте мне семь штук самых красивых. А бумаги не надо!