само убеждение, что герцог жив; настолько оно стало твердым. И прошли годы и годы, прежде чем это убеждение растаяло. Теперь же все люди, не зная достоверно, настаивали, что он жив. Судьба, взваленная на них, оказалась посильной только благодаря его личности. Они так тяжело заучивали, что он был; но теперь, когда они его освоили, то нашли, что его можно хорошо запомнить и не забывать.

Но на следующее утро, седьмого января, во вторник, поиск все же начался снова. И на этот раз с вожатым. Им стал паж герцога, и, как говорили, он издали видел, как его господин рухнул с лошади; теперь пажу вменялось показать место. Он сам ничего не рассказывал, граф Кампобассо[123] его сопровождал и говорил за него. Теперь он шел впереди, а остальные плотно держались позади него. И среди них некто закутанный и своеобразно неопределенный; кто его видел таким, тот с трудом верил, что это действительно Жан-Батиста Колонна – прекрасный как девушка и узкий в суставах. Он дрожал от холода; воздух стал острым от ночного мороза, под ногами хрустело, как скрип зубов. И вообще все они мерзли. Только шут герцога по прозвищу Louis-Onze[124] придумывал себе подвижные маневры. Он изображал пса, бежал впереди, возвращался и некоторое время скакал рысцой на четвереньках рядом с мальчиком-пажом; но, если вдалеке замечал труп, прыгал туда, и наклонялся, и говорил ему, что тот должен взять себя в руки и стать тем, кого ищут. Шут давал заледенелому трупу какое-то время на раздумье, а потом ворча возвращался к своим – и угрожал, и проклинал, и жаловался на своеволие и косность мертвецов. И так они шли и шли, долго, без конца. Город уже почти скрылся из виду; тем временем буря, несмотря на стужу, затихла, и все вокруг стало серым и непрозрачным. Местность лежала плоско и безучастно, и небольшая плотная группа тем больше выглядела заблудившейся, чем дальше она отдалялась. Никто не говорил. Лишь одна старая крестьянка, откуда-то подбежавшая, что-то бормотала и при этом трясла головой; может быть, она молилась.

Вдруг передний остановился и огляделся. Потом он коротко повернулся к Лупи, португальскому врачу герцога, и показал перед собой. В нескольких шагах виднелась ледяная поверхность то ли лужи, то ли пруда, и на ней лежали наполовину провалившиеся под лед десять или двенадцать трупов. Все почти совсем оголены и обобраны. Лупи, наклонившись, обошел и внимательно осмотрел одного за другим. И теперь, когда, так же пристально вглядываясь, все разбрелись по одному, можно было узнать Оливье де ла Марша[125] и капеллана. Но старуха уже стояла на коленях в снегу, и причитала, и горбилась над огромной рукой, чьи пальцы растопырено уставились ей в лицо. Все поспешили туда. Лупи попытался с несколькими слугами перевернуть труп, поскольку он лежал ничком. Ho лицо уже вмерзло, и когда его вырвали изо льда, одна щека откололась, тонко и хрупко, и обнаружилось, что другая выгрызена собаками или волками; и все расщеплено огромной раной, начинавшейся возле уха, так что о лице не могло быть и речи.

Поодиночке, один за другим, осмотрелись вокруг. Каждый думал найти позади себя бокал с фигурной ножкой. Но они увидели только подбегающего шута, злого и окровавленного. Он держал на вытянутой руке плащ и тряс его, как если бы из него вот-вот должно что-то выпасть; но плащ был пуст. Тогда стали искать отличительные признаки, и какие-то из них нашлись. Развели огонь и вымыли тело теплой водой и вином. Показался рубец на шее и места обоих больших чирьев. Врач уже не сомневался. Но сравнили еще кое-что. В нескольких шагах дальше Louis-Onze нашел труп огромной черной лошади, Moreau[126], на ней герцог днем скакал от Нанси. Он сидел торчком, и его короткие ноги полого оттопыривались. У коня кровь все еще сочилась из носа в пасть, и по ней было видно, что он ее сглатывал. Кто-то из слуг вспомнил, что у герцога один ноготь на левой ноге врос; теперь все искали ноготь. Но шут беспокойно завертелся, как если бы его щекотали, и закричал: «Ах, монсеньор, прости им, что они докапываются до твоих мелких недостатков, дураки! И не узнают тебя по моему вытянувшемуся лицу, печаль коего наглядно свидетельствует о твоих добродетелях».

(Шут герцога оказался первым, кто вошел, когда труп положили на ложе. Все происходило в доме некоего Георга Маркиза, никто не мог сказать, почему. Надгробный покров еще не положили, и о мертвеце составлялось целостное впечатление. Белизна камзола и кармин плаща резко и недружелюбно отстранялись друг от друга между черным балдахином и черным ложем. Сперва взору предстали ярко-пурпурные высокие сапоги с огромными позолоченными шпорами. И то, что повыше находилась голова, сомневаться не стоило, раз видишь корону. Огромную герцогскую корону с выступающими кое-где камнями. Louis-Onze прошелся по кругу и подробно все рассмотрел. Он даже пощупал атлас, хотя он мало что понимал в тканях. Атлас, по-видимому, нашелся добротный, хотя, может быть, несколько дешевый для дома Бургундца. Louis-Onze еще раз отступил назад, чтобы получше все рассмотреть. Цвета до странности не сочетались друг с другом при оконном свете снега. Он запечатлевал каждый цвет по отдельности. «Хорошо приодели, – оценил, наконец, шут, – может быть, слишком уж доходчиво». Смерть он представлял как кукольника, которому для спектакля срочно понадобился герцог.)[127]

* * *

Правильно делают, когда некоторые вещи, если их больше нельзя изменить, просто фиксируют, не сожалея о фактах и не оценивая. Так мне стало ясно, что я никогда не был правильным читателем. В детстве мне казалось, что чтение – профессия и ее выбирают, но не сейчас, а поздней, после того, как освоишь все профессии, одну за другой. Честно говоря, у меня не сложилось определенного представления, когда это произойдет. Считал, что станет заметно само, когда жизнь в какой-то мере резко повернется и начнет прибывать извне, как раньше прибывала изнутри. Я воображал себе, что тогда жизнь станет доходчивой, и однозначной, и не ложно понимаемой. Совсем не простой, наоборот, очень взыскательной, замысловатой и тяжелой, но все-таки наглядной. Своеобразная неограниченность детства, некая несоразмерность, всегдашняя непредсказуемость со временем преодолеются. Конечно же, нельзя заранее предсказать, как именно и когда. В сущности, жизнь все еще притекала и раскрывалась на все стороны, и чем дальше видишь, тем зримей поднимается в тебе со дна внутреннее: Бог знает, откуда оно берется. Но, наверное, она, жизнь, нарастает до крайности, а затем одним ударом обламывается. Легко замечалось, что взрослые