Ну тебя к черту, никуда не ходи, я сам выберу!

Когда Алтайский вышел в ночную смену, то оказался в окружении целой сотни худеньких бледных девчат, многие из которых по-русски говорили плохо. Работы ему сразу прибавилось — разве можно было заставлять этих девочек возиться с кипящей кислотой, набрасывать ремень насоса или пресса на шкив крутящейся трансмиссии, крутить задвижки, у которых то и дело вылетали хлюпкие прокладки — хороших-то не было!

Работа была на износ, как Алтайский ни пытался уследить за всем, это ему не удавалось: кто-то, зазевавшись, угодил в неглубокий канализационный колодец и сломал руку; одной из девочек, носивших кислоту в деревянных ведрах из железнодорожной цистерны, капля кислоты попала в глаз, и хорошо, что вода оказалась рядом — глаз даже не покраснел; совсем повезло, когда вылетела крышка люка кипящего гид рол изера, а внизу, куда выплеснулась кипящая кислота, никого не оказалось…

Как-то днем, когда Алтайский, недоспав после ночной смены, пришел на завод для разговора с Бартелем, он встретил Галю. Она была печальна и зла.

— Юра, как вы думаете, — спросила она, — хороший ли человек Гохман?

Гохман работал на заводе бухгалтером, был стар и пышен, как запорожский казак.

— По-моему, дело он знает, не «доходяга», получает посылки и живет лучше, чем я…

— Я не о том, — перебила Галя, — стоит ли выходить за него замуж?

Алтайский замешкался — вот так вольт! Что это — стремление поставить точку в их отношениях или влечение к удовлетворению физиологических потребностей?

— Галя, — не сразу ответил он, — не накладывайте на меня дополнительный груз, мне и без того тошно.

— А мне? — голос Гали сорвался, и она отвернулась.

— Боже мой! — взмолился Алтайский. — Галочка! Ни я и никто другой не имеют права решать за ваше сердце… Любовь зла, полюбишь и козла.

Галя резко повернулась к Алтайскому:

— Значит, нет? — глаза ее заулыбались. — Я так и думала!

— Галя… — опешил Алтайский. — Я только сказал, что не имею права решать за вас. Поймите: мне плевать на себя, на то, что со мной будет, но распоряжаться вами, подтолкнуть вас на авантюру я не могу… То, чего вы хотите, не будет даже миражом счастья, а ведь вы имеете право на настоящее счастье. Но я-то вам его не смогу дать!

— Понимаю, что я должна ждать и помогать тебе, чем смогу, — серьезно сказала Галя. — Главное, что я верю тебе, мне нужно только твое слово… А еще я верю, что ты неправ, ты просто угнетен обстоятельствами, а силища в тебе дикая, даже сейчас, энергия — безудержная. Поверь мне, я — женщина, я разгадала тебя!

— Какая ты, Галя, наивная и хорошая. Понимаю, что хочешь меня поддержать, вселить в меня веру, но что мы, крепостные, можем сделать против барина, который не велит? У барина жандармы в красных фуражках с синими околышами, автоматы, кобели, а у нас голые руки…

— Дурачок, глупенький слепыш! Забудь, что мы в лагере, забудь средневековье, крепостное право. Человек должен быть счастлив! Мы сможем жить в своем особом мире!

Алтайский взял Галину руку, задумался.

— Жизнь-то будет, Галя, — наконец, сказал он, — но собачья, с цепью на шее. Улавливать момент, когда барин отвернется, чтобы сделать запрещенное и, в конце концов, получить трепку этой самой цепью — разве это жизнь? Ты права, натура у меня сибирская, вольная, если уж возьму кого, то и отвечать буду… А если не могу, то бирюком жить обязан, как цепь велит, а крадучись ничего делать не умею…

— Понимаю я тебя и в тоже время не могу понять! — с горечью сказала Галя.

Алтайский отпустил руку Гали, которую, оказывается, он нежно гладил, сразу же почувствовал пустоту и одиночество — как путник в бескрайней, заснеженной, безмолвной степи, придавленной серым, грустным небом…

* * *

Через несколько дней Бартель вызвал Алтайского в дневную смену — основная работа была все же днем.

Первые отблески осени уже пробивались в далях запестревших лесов, в порыжевших кустах по овражкам, в стальном цвете притихшей прозрачной воды в речных заводях.

Кончалась смена, когда Бартель зашел в лабораторию и недовольно сказал:

— Попутал сейчас твою Галю с Гохманом. Зашел в сарай, слышу на чердаке разговор, лестница нет, пошел кругом, нашел маленький лестница и большой дыра, залез — вижу немножко сено, тряпка… Собака спать хорошо… Как можно такой хороший девушка и такой толстый старый кот? Эх, Юра!

Алтайский в душе был давно подготовлен услышать эту новость, однако подробности, о которых сказал Бартель — сено, тряпки, сарай, собачья лежанка — были неприятны. Юрий вдруг ощутил в душе пустоту, но в то же время с удивлением для себя отметил, что почему-то не ощущает уязвления чувства собственности, обиды… Выходит, он уже совсем не мужчина… Вместе с тем Алтайский был рад своей твердости. Вот оно, лагерное счастье: собачья лежанка или собачье же свидание подальше от глаз, на пустыре, а если чуть-чуть повезет, то комфортный топчан, тайну которого все равно разгадает надзиратель!

— Ну, что смотришь, как баран? — решительно кольнул Бартель. — Иди, бей Гохмана!

Алтайский, который сидел за столом, подперев подбородок ладонью, и что-то считал на огрызке бумаги, поднял голову:

— Что я могу сделать, Иван Иванович, если я не мужик… И зачем мне штрафной лагпункт, когда своего горя хватает.

— Тогда хорошо, — успокоился Бартель. — Я думал, она тебе изменила. Да еще на собачья лежанка…

— Нет, Иван Иванович, она хорошая, она хотела мне помочь… Вот ты, Иван Иванович, можешь ли понять, что нельзя думать о женщине, когда кругом море несчастья? Вот ты прислал на завод кучу голодных девушек и женщин, я хожу в перегонную мимо душевой, по коридору. Бывает, что они там одеваются, стоят голенькие, а я вижу только их худобу, и мне хочется… Знаешь чего? Кормить их, бедненьких… Эти девушки, чтобы жить, за пайку хлеба начинают ходить по рукам. Понимаешь, как это плохо? Девушки… Эх!..

— А, Юрий, думать ничего не нужно. Я понимаю, ты понимаешь — это и все, что мы можем.

— Есть еще одна Галя — ленинградка, студентка. Она сидит за то, что не ответила на домогательства работника НКВД, и он ей состряпал дело. Она не знала, что ее может ожидать в лагере, теперь она сломлена, готова на все, и я не знаю, как ей помочь.

— Меньше смотри кругом, душа у тебя мягкий, сам подохнешь с голоду, ежели всех кормить будешь… Скорей социализму надо делать, тогда всех кормить.

— Печально все это, Иван Иванович. Еще хуже, что подлецы всякие из лагерной