Она тут же ушла от мужа, оставив свой любимый дом, водителя, садовника и кухарку. Уехала к старой и почти безумной матери в ее крошечную квартирку и никому не открывала дверь.

А через пару месяцев взяла турпутевку и ранним утром позвонила ему в дверь.

* * *

– Может быть, еще немного? Ну, совсем чуть-чуть? – виновато спросила Анна и погладила его по щеке. – Я понимаю, ты устал…

Он отмахнулся:

– Поехали!

И снова включился диктофон.

– Друзья? – спросила она. – Были ведь в твоей жизни настоящие друзья?

– Настоящие… – Он саркастически усмехнулся. – Наверное, все-таки были.

Комар. Комаров, однокурсник. Наверное, друг. По крайней мере, мы так оба считали до определенного момента. Я тебе рассказал. Был еще Вовка Ходасевич. Врач. Хороший мужик, крепкий и верный. Хирург в Склифосовского. Хороший хирург. Познакомились мы с ним, когда он оперировал Фаечку. Он был женат тоже на враче, Тане Светловой, тихой хорошей женщине. Рос у них сын Мишка, тихий, белобрысый и очень начитанный, весь в Таньку. Жили они бедно, в крохотной комнатушке в коммуналке с буйными алкоголиками и копили на первый кооперативный взнос. Мечтали об отдельной квартире.

И тут попутал честнейшего Вовку бес, впервые в жизни он взял взятку – аккурат столько, сколько не хватало на первый взнос. А больной, восточный торговец помидорами, возьми да помри. Не от осложнений, просто нажрался плова. Жена покойничка заявила на врача. Возбудили дело, Вовку «закрыли» – и он сам, дурачок, тут же признался. Времена стояли андроповские, ничего не помогло – ни заступничество коллег, знавших Вовку как честнейшего человека, ни письма руководства, ни выступления вылеченных пациентов. Дали Вовке четыре года по 285-й. Четыре года и потом без права работы.

Танька совсем свихнулась: решила, что все это из-за нее. Он, Городецкий, тогда приходил к ней пару раз в неделю. Предлагал перебраться с Мишкой к нему, все же отдельная квартира. Пытался давать денег, Танька отказывалась. Иногда, когда, видимо, было совсем голодно и тяжко, молча, не благодаря, брала продукты. Он приносил деликатесы: рыбу, икру, хороший сыр, сухую колбасу, растворимый кофе, индийский чай. Она молча потрошила пакет и колбасу, рыбу и икру швыряла обратно.

– Мы будем есть все это? – страшным шепотом говорила она, сверкая безумными глазами. – Мы будем это жрать, а он там будет давиться баландой из рыбьих голов?

Городецкий бессильно разводил руками. Она откладывала только чай и кофе.

– Это Володе, – жестко отвечала она и все остальное подпихивала ногой: – Забирай!

Он, вздыхая, забирал. Потом стал приносить простую еду: курицу, кусок говядины, первые мартовские огурцы, сайру и масло. Танька безучастно сидела на подоконнике и молча смотрела в окно.

С Мишкой, слава богу, проблем не было. Сам научился варить суп, кормил мать, выгуливал ее по вечерам на лавочке у подъезда.

С работы Танька ушла, не было сил. Как врач, она понимала, что диагноз ее понятен: неврастения, депрессия, но ничего делать с этим не собиралась. Мишка уговаривал лечиться ради него – не работало. Наконец он произнес «ради папы» – и это сработало. Танька начала пить таблетки. Мишка разносил по утрам почту и мыл полы в овощном магазине рядом с домом. Денег от Городецкого они по-прежнему не брали. Спустя полтора года Танька устроилась в поликлинику в регистратуру. Сказала, что по специальности работать больше не будет никогда. Из-за солидарности с Вовкой.

Вовка писал веселые письма: все неплохо и даже почти хорошо, работаю в медпункте, меня уважают, жратвы хватает, и вообще, «лепила» на зоне – царь и бог: болеют же все – и зэки, и вольные, и даже начальство.

Городецкий ездил к нему в Мордовию, прихватив с собой Мишку. Тане такая дорога и такие эмоции были не под силу.

Вовку он не узнал. Все, что писал друг, было враньем. Ему, человеку честному и порядочному, жить в бараке, слышать, наблюдать все это, сосуществовать с ним было невыносимо. К тому же в Танькиной болезни он винил только себя, и это было хуже всего. Потеря честного имени, стыд, изломанная психика сына, инсульт у отца – более чем достаточно для честного человека.

Вовка понимал: жизнь пропала, прежняя честная, правильная жизнь. Есть больная и истерзанная жена, обездоленный сын, обезноженный отец, сидевший на хрупких плечах младшей одинокой сестры – муж бросил ее, не выдержав трудностей. И во всем этом виноват он, Владимир Иванович Ходасевич.

– Как со всем этим теперь жить? – тихо спросил он у Городецкого, когда тот приехал к нему на зону. – Ты бы смог?

Городецкий ответил:

– Да, смог. А у тебя есть выбор? Когда ты выйдешь отсюда, запьешь или ляжешь на диван? Ты должен, Вовка! Обязан, потому что отвечаешь за них.

Вовка махнул рукой и пошел прочь. Выходя из комнаты свиданий, обернулся:

– Спасибо, брат.

Городецкий отвернулся к окну, чтобы друг не увидел его слез. Не потому, что стыдно, а потому, что будет еще тяжелее. Ему, Вовке. На себя наплевать.

Ходасевич вернулся через три с половиной года. Беззубый, тощий, больной и растерянный. Честно пытался собраться. По специальности не брали. Пошел санитаром в морг – и там стал пить. Много было не нужно, через два года Вовка был уже законченным алкашом. Бороться за мужа у Таньки сил не было, да и за себя тоже, и они стали пить вместе. Бедный Мишка поначалу бился с родителями и пробовал их лечить. Не смог. Махнул рукой и уехал в Монголию, в степи, с геологической экспедицией, куда его устроил «дядя Илюша».

Городецкий почти не бывал у Ходасевичей. Смотреть на происходящее было просто невыносимо. Танька, озлобленная, тощая, неприбранная, пьяненькая, жалкая до спазмов в горле, кричала с порога:

– Что пришел, режиссер хренов? Побахвалиться? Порадовать нас успехами? Ну, расскажи! Поделись. – Она садилась на шаткую табуретку и клала ногу на ногу. – Что в мире нового? Как Париж? Как Нью-Йорк? Какая у вас нынче машина, уважаемый патриарх от искусства?

Вовка валялся на диване и вяло пытался заткнуть жену. Танька распалялась еще больше. Вовка, махнув рукой, засыпал.

Однажды она, провожая Городецкого, прижалась к нему тощим, почти детским тельцем и прошептала, дыша прямо в лицо застарелым перегаром:

– Пошли со мной в ванную, а? Я столько лет не нюхала нормального мужика! Пожалей!

Городецкий, залившись по самую макушку горячей, злой и жалостливой кровью, отпихнул ее:

– Допилась ты, мать. Может, в больницу, а, Тань?

Она пьяно расхохоталась:

– Поверил, да? Ну и балбес ты, Городецкий! Чтобы я, да тебя… После моего Вовчика!

И плюнула ему в лицо.

Он выскочил за дверь и бросился прочь, словно от чумы.

Потом начались пьянки с соседями-уголовниками. В одной из них Таньку, повздорившую с собутыльниками, зарезал сосед. Вовка, на минуту протрезвев, бросился на того с кухонным ножом. В итоге три трупа и конец их несчастной жизни.