В день пенсии и начиналось. Звонили фармацевты, какие-то дипломированные врачи, менеджеры медицинских компаний и предлагали все, что душе угодно, за бешеные деньги.

В принципе, дед крепкий, у него в восемьдесят восемь даже не было медицинской карты в поликлинике, и все зубы целы, ни одной коронки. Это только когда у него ноги заболели, я повела его к знакомому физиотерапевту Тамаре Давидовне, но после Зееловских высот дед очень врачей не любил и не доверял им.

Там, на Зееловских высотах, из четырехсот человек в живых осталось восемь, включая моих деда и бабку. Бабку лейтенант послал за электродами, вот она и выжила. Когда высоты ночью осветили, немцы стали по прожекторам бить прямой наводкой, деда отбросило взрывной волной. Бабушка вернулась – лейтенант мертв, дед в воронке лежит. Потащила она деда в санчасть на себе, а оттуда его на попутке отправили в Польшу, в Лодзь, в госпиталь. Там он до окончания войны и провалялся и в сознание пришел не сразу, только в сентябре его выписали, а война закончилась в мае.

Вот с того дня он врачей и невзлюбил, не доверял им и лечился только народными средствами. Помню в детстве: дед косой порезался, кровь хлещет из лодыжки, а ему хоть бы хны. Взял бы йод и бинт, нет, подорожник сорвал, в колодце вымыл, потер и приложил к порезу. Прошло, даже не хромал потом.

Привела я его к Тамаре Давидовне, а та говорит:

– Сядьте, встаньте, согните, разогните, вот мазь, можно уколы поделать, побольше тепла.

А дед, вижу, злой сидит, лицо воротит, словно его опять в госпиталь направляют, или он, может, в этот момент думал, что ему вечно восемнадцать будет, что у него никогда ничто не заболит. А может, он вспомнил, как в Лодзи валялся, его же там одного бросили, русских совсем нет, одна польская речь. Спрашивает:

– Сколько времени лечиться?

А Тамара Давидовна:

– Ты, Василий Петрович, себе в паспорт-то посмотри, тебе девяносто лет.

Вот, наверное, тогда дед и очумел.

Пришел домой, разлил портвейн «Агдам», взял «Экспресс-газету», которую ему бесплатно в почтовый ящик подбрасывали, и стал всех этих профессоров новоявленных, петрушек московских обзванивать, а те ему: электрические локаторы, электронные дифрагментаторы, симбиозные диффузеры, биогенетические пластыри, наноиспускатели, термобелье, посылка из Санкт-Петербурга, бандероль из Одессы, курьер из Иерусалима. Только деньги переводи.

А там, как я понимаю, единая база данных. Один раз свой телефон оставил, и вся шайка-лейка о тебе знает, перенаправляют из рук в руки, как передовое красное знамя, пускают по кругу, пока все не выдоят.

Странно даже, когда Елена Семеновна, бабка моя, жена деда, после инсульта слегла, говорить ничего не могла и лежала почти без движения, он почему-то лучших врачей позвал и лечил ее самыми действенными лекарствами. Может, это его и подкосило, что лечили бабушку лучшие врачи, а ничего сделать не смогли, никак ей не помогли, так она в беспамятстве и померла.

А она же деда с Зееловских высот на себе тащила, он ее потом по всему Подмосковью искал, потому что Елена Семеновна ему адресок в гимнастерку засунула. Этих Сосновок в Подмосковье знаете сколько? Он только в третьей или четвертой деревне ее нашел. Уже ноябрь наступил, скрипел первый снежок, и собаки ростом с теленка подвывали, когда он к ее дому подходил. Вышел однорукий брат и долго не мог понять, что деду нужно, но потом сказал:

– В бане она, в бане моется.

Вот Василий Петрович и ждал ее в стылой прихожей. Когда Ленка пришла, румяная и раскрасневшаяся от пара, чуть в обморок не упала, просто осела по стеночке, а потом говорит:

– Я уже думала, ты погиб.

– Нет, – сказал дед, – я приехал, – и забрал ее к себе на родину.

Ехали они семь дней, через всю страну, насмотрелись всякого: разруха, техника покореженная лежит, мосты взорванные и люди, с глазами измученными, но полными радости и счастья от победы. По приезде им дали леса, дали пятнадцать соток земли, дом он построил, бабка родила четверых детей.

А двенадцатого апреля в квартире деда случился пожар. Пожарники говорят, что нашли паяльник. Паял небось свои аппараты. Наверняка забылся или пошел на кухню, тут и заполыхало, а у Василия Петровича пластиковые панели на стенах, они горят, как порох.

Был солнечный, холодный и ветреный день. Съехались Нефедовы, Петровы, Поспеловы и даже Федосенко из Москвы.

Несли гроб по очереди, на Василия Петровича старались не смотреть, чего уж тут скрывать, обгорел он.

Папа на кладбище запретил Шопена играть. Сказал, пусть звучат военные марши.

За гробом несли подушечку с наградами. Так деда и похоронили с ними. Когда опускали гроб в могилу, всплакнули, хотя когда на поминках сидели, то почему-то не плакали, даже дочери и внуки. Более того, улыбались, а иногда и смеялись. Вспомним что-нибудь хорошее и смеемся. Вспомним замечательное и смеемся. Мы же так давно не виделись.

Хотя мой брат Денис сказал, что это от стресса. Что этот смех нервический.

Еще год назад хорошо жили. И пять лет назад хорошо жили. И после свадьбы все было нормально. Смотрели в глаза друг другу и улыбались.

А сегодня Андрей пришел вечером и сел за стол. Думала, хоть подарочек принесет, розочки, нет, сидит, будто так и надо. Я поставила бутылку шампанского, банку черной икры и хлеб. Он говорит:

– Праздник?

Тут я поняла, насколько Андрей толстый. Шматы сала по бокам висят. Пятно псориазное из-под волос на лоб выползает. Зубы желтые от табака. Запах из подмышек кислый, с ног сшибает.

Посмотрела на потолок. В самом углу, над черной от грязи воздухозаборной решеткой серая паутинка болтается, от ветерка колеблется. Он меня столько раз просил ее снять.

Это все свекровь виновата. Говорит, что обезьяна и кабан не пара, что у них внутренний конфликт. Вчера сказала, когда я к ней с лекарствами приехала.

Мы же прекрасно жили. Ездили по миру. В Израиль, в Турцию, в Крым, ходили в театры и на хоккей, смотрели по вечерам фильмы. Андрей мог запросто меня приобнять, погладить по голове нежно и искренне, дыхание перехватывало, мог цветы купить неожиданно или проснуться среди ночи и до утра любить, а потом, измотанный совершенно, пойти арбайтен, поспав всего два часа. А сейчас придет с работы, поест, ляжет у телевизора и уснет, а если выключишь, то орет.

Взял банку черной икры в руки, повертел, поднес к глазам, приподнял очки:

– Две с половиной тыщи!

– Вспомни, – шепчу, – сегодня двадцать пятое января.

– Не помню.

– В паспорт посмотри.

– Господи, годовщина свадьбы, прости, прости.

Но я ему не поверила. Выпила почти в одиночку бутылку, он только пригубил, да еще руки постоянно заламывал. Потом в страхе, неискренне, еще за одной сбегал. Я и вторую выпила, а когда он пошел мыться, то в постель ему швабру выжимающуюся засунула, я же не знала, что она с водой. Приходит, ложится в кровать, а там лужа. Плюнул, взревел, кота пнул, пошел спать на кухню, а утром карточку кредитную зачем-то отобрал.