Было такое чувство, что падает скелет, до того она гремела костями. На шум открылась дверь соседней с нашей квартиры и выглянула мадам Сипухина.

Сипухины – большая семья, отец, мать и трое почти взрослых детей. Еще свекровь, вот эта самая Валентина Ивановна. Точнее, ее бы на первое место поставить, она в семейке главная, все у нее по струнке ходят. Она раньше работала на каком-то заводе мелким начальником и Маргариту Романовну недолюбливала, как чуждый элемент.

После перестройки, когда заводик потихоньку накрылся медным тазом, а Сипухину выперли на пенсию, она стала строить своих домашних, но удовольствия от этого получала мало, потому что сын ее мигом уматывал в командировки, невестка молчала, а детям вообще было все по фигу. Тут как раз вселился к нам Витька, и перед Валентиной Ивановной открылось обширное поле действий. Она забрасывала жалобами все инстанции, это из-за нее участковый бедную Маргариту Романовну просто возненавидел. Ну, с ним вчера мы вроде бы подружились.

Сейчас Сипухина внимательно посмотрела на меня, потом перевела взгляд вниз, где на маленьком пятачке возле окна лежала неопрятная куча мусора, которая, если честно, уже давно перестала быть человеком.

– Ну и ну! – сказала Сипухина. – Лихо!

Я запоздало испугалась: неужели эта дрянь разбилась насмерть? Этак меня еще и к ответу призовут…

– «Скорую» или полицию… – задумчиво пробормотала Сипухина, – или уж сразу перевозку из морга… Ты не бойся, – она повернулась ко мне, – я ничего не видела, ничего не слышала, вышла – а она уже там лежит. Сама упала.

Куча у окна зашевелилась, потом показались руки и ноги, затем голова. Наркоманка с трудом уселась, подогнув ноги и, опершись руками, как собака, подняла голову к нам наверх и завыла.

– Господи, что люди сами с собой делают! – сказала Сипухина, поворачиваясь, чтобы уйти. – Надо специальную «Скорую» вызывать, из психушки.

Удостоверившись, что за наркоманкой теперь присмотрят, я подобрала спасенную вазочку и закрыла свою дверь. Витька все так же валялся в коридоре, хотя я заметила, что он подсматривает, стало быть, очухался.

При моем приближении он закрыл голову руками и заныл:

– Отстань, ну что я тебе сделал-то…

Я рывком подняла его с пола. На ногах он держался прилично, тогда я препроводила его в тот отстойник, который раньше был комнатой Маргариты Романовны, втолкнула в дверь и заблокировала ее с моей стороны стулом.

– Ничего, посидишь до утра, потом тебя Маргарита выпустит, она жалостливая!

Я вошла к себе с победным видом и протянула Маргарите свой трофей – спасенную от наркоманов вазочку:

– Вот ваша память!

Старуха всплеснула руками, схватила вазочку, прижала ее к груди и запричитала:

– Ах, как я тебе благодарна! Как я тебе признательна! Это ведь последнее, самое последнее, что у меня осталось от Константина Сергеевича.

– От Константина Сергеевича? – переспросила я, удивленно уставившись на старуху.

У меня мелькнула безумная мысль, что Маргарита говорит о режиссере Станиславском. Да нет, уж его она никак не могла знать… это было слишком давно…

– Да, Константин Сергеевич… это был такой мужчина, такой мужчина! Главный мужчина в моей жизни! Сейчас таких уже не бывает! Я тебе его сейчас покажу…

– Не стоит, Маргарита Романовна! – робко проговорила я, чувствуя, к чему идет дело.

– Да мне ничуть не трудно!

Маргарита кинулась к шкафу, вытащила из него несколько книг и сзади, за книгами нашла старый фотоальбом в малиновом бархатном переплете. В комнате густо запахло застарелой пылью. У меня сразу засвербело в носу. Маргарита сдула пыль с альбома, взгромоздила его на стол и раскрыла посредине.

– Вот, ты только посмотри, какой мужчина! – с придыханием воскликнула Маргарита, уставившись на страницу альбома с молитвенным выражением.

Мне совсем не хотелось листать с ней старый пыльный альбом, вдыхать застарелую пыль, разглядывать выцветшие оттиски ее прошлого, но Маргарита пришла в такое возбуждение, что с ней лучше было не спорить. Я наклонилась над альбомом, громко чихнула от пыли, но все же разглядела несколько старых черно-белых фотографий.

На всех этих фотографиях был изображен мужчина лет пятидесяти, с властным и породистым лицом. Он был снят один или вместе с разными людьми – некоторые из них показались мне знакомыми, это были известные в советские времена киноартисты и режиссеры.

Но Маргарита пристально смотрела на один снимок.

Тот же самый мужчина сидел в кресле с высокой резной спинкой, руки его покоились на серебряном набалдашнике трости. За спиной у него стояла грациозная молодая женщина в длинном шелковом платье с белым кружевным воротничком. Приглядевшись к ней, я увидела знакомый разрез глаз, характерный овал лица… я повернулась к Маргарите Романовне, но не успела ничего спросить, как она, кокетливо поправив жидкие волосы, проворковала:

– Да, это я! Правда, меня легко узнать?

Она перевернула несколько страниц альбома.

Здесь были ее фотографии в необычной экзотической одежде, в ярких украшениях и шелковых накидках – должно быть, ее фотографировали во время исполнения восточных танцев.

– Ну, ведь меня можно узнать? – щебетала она, напрашиваясь на комплимент.

– Несомненно… – отозвалась я уклончиво и снова вернулась к той фотографии, где она стояла рядом с мужчиной. Я внимательно смотрела на мужчину. Точнее, на его руки.

Дело в том, что на его правой руке я увидела перстень.

Конечно, фотография была мелковата, но мне показалось, что это такой же перстень, как тот, который я видела роковой ночью возле отеля и потом на руке водителя дорогой машины возле дома на Крестовском острове.

Я осторожно вынула фотографию из уголков, разглядела ее внимательнее. Да, это был точно такой же перстень… мне показалось, что я разглядела паука и паутину.

– Маргарита Романовна, – спросила я осторожно, – а что это за перстень у него на руке? Здесь мелковато, я не могу разглядеть, что на этом перстне изображено!

– Паук-крестовик! – ответила она, не задумываясь. – Точно такой же, как на этой вазочке, которую ты спасла. Потому эта вазочка так мне дорога. Костя всегда носил этот перстень, у него даже кличка такая была – Крестовик…

– Кличка? – переспросила я. – Он что, был уголовник?

– Нет, что ты, милая! Какой уголовник? Он был директор городской свалки! – Последние слова Маргарита Романовна произнесла с таким уважением, как будто ее знакомый возглавлял как минимум Эрмитаж или Большой театр.

– Городской свалки? – переспросила я удивленно, едва подавив смешок.

– Да, городской свалки! – Маргарита сделала вид, что не заметила моего фырканья. – А чему ты удивляешься? Свалка! Ты не понимаешь, какое это было золотое дно! Там крутились большие, просто огромные деньги!