Меньше всего Астрид с Осой любили меня – ту, кто надолго исчезла из их жизни. Интересно, сидя в кафе в Фрогнерпарке, наслаждались ли Астрид, Оса и Борд обществом друг друга? Возродилась ли в них та глубоко засевшая сестринская любовь? Почувствовали ли они зов крови?

Накинув на плечи свободную куртку Ларса, я сидела возле речки, читала стихи Рольфа Якобсена и наткнулась на следующие строки: «Внезапно. В декабре. Я стою по колено в снегу. Говорю с тобой, но ответа не слышу. Ты молчишь. Итак, любимая, это произошло»[9].

Я сидела возле речки, кое-где покрытой льдом, и прикидывала, насколько часто пыталась представить смерть матери или отца, насколько часто боялась, что не застану этого, что умру раньше родителей. Итак, это случилось. Внезапно, в декабре. Меня переполняла благодарность: я дожила до этого.

И тем не менее.

Есть ли у отца могила? Кремировали ли его? Наверное, поэтому гроб и опустился в подвал там, в церкви, – потому что там располагаются печи, и отца кремировали, сожгли. Я не спрашивала. Астрид рассказывала, что в последние годы у отца с матерью и у нее с Осой сложилась традиция на День Всех Святых зажигать свечи на могиле бабушки и дедушки. Где находится эта могила, я не знала и никогда не спрашивала. В те времена, когда я была частью семьи, мы не зажигали свечи на могиле бабушки с дедушкой на День Всех Святых. После того как мы с Бордом отдалились от семьи, у них успели сложиться новые традиции – они придумали их, чтобы укрепить отношения.

Я сидела возле реки и читала стихотворение Рольфа Якобсена «Внезапно. В декабре». Стремительно, словно свет выключился. Где теперь все это – лицо умершей, ее одухотворенность, платье, которое она сшила, и все, что она принесла в дом, – все это исчезло, теперь оно под белым снегом, под коричневым венком.

Надо же, я дожила до этого.

И тем не менее.

В моем доме в комнате для гостей висел портрет Антона Виндскева, а под портретом стояла скульптура пышной шоколадной уроженки Карибских островов с сигарой во рту – как раз такой, каких любил Виндскев. Однажды ночью я проснулась и не могла заснуть, поэтому отправилась спать в гостевую, где обычно не спала. Я вытащила Псалтырь, стоявший между сборниками стихов Бенни Андерсена и Йоханнеса Мёллехаве, – псалмы всегда действовали на меня умиротворяюще, – открыла его и погрузилась в чтение, время от времени поглядывая на портрет Антона и вспоминая все те вечера, когда мы с ним и Кларой просиживали в кафе «Эйффель». Я заснула уже ближе к утру, а когда проснулась, то увидела, что мне несколько раз звонила Клара. Когда я перезвонила ей, она сказала, что у нее грустные новости. Антон умер. Накануне вечером Антон почувствовал себя плохо, поехал в больницу, где вошел в приемный покой и заметво упал на пол.

Немного позже в тот же день, когда я, сидя за обеденным столом, работала, хрустальная люстра надо мной закачалась. «Это Антон со мной прощается», – подумала я.

Я поехала в Хамар обсуждать драматизм в лирике Рольфа Якобсена. Я сосредоточилась и хорошо подготовилась. В Хамаре мне предстояло переночевать, поэтому собаку я взяла с собой.

Я ехала по берегу Мьёсы, смотрела на красивый зимний пейзаж за окном, высокое небо и яркий свет, от которого все будто плыло, и мне стало легко, почти радостно. Машин на дороге было мало, сияло солнце, и внутри у меня было светло. Я заселилась в почти пустой отель, прогулялась с собакой, выпила в баре пива, заглянула еще раз в мои записи и направилась к театру. Там я беседовала с чудесными людьми, которые желали друг другу только добра, которые и мне желали только добра, по крайней мере, так мне казалось, мы беседовали о том, каково это – наполнять стихи драматизмом и становиться более мудрым. Закончив беседу, я вернулась в отель. Было около девяти, ласковый и темный вечер. Я снова прошлась с собакой, после чего посидела в ресторане – я оказалась там единственным посетителем, но кухня работала, на столе у меня стояла зажженная свеча, я заказала красное вино и смотрела в окно на снег, мерцающий и желтый в свете фонаря, мне принесли заказанную треску, и я совсем успокоилась. Все было позади, я высказала то, что должна была, больше меня ничего не тянуло за душу, на сердце полегчало, и я думала: «Надо же, я дожила до этого».

Спала я крепко, а когда проснулась, в Хамаре было утро – такое же яркое, как предыдущее. Я погуляла с собакой и с наслаждением позавтракала в столовой отеля вместе с тремя остальными постояльцами, – взяла яичницу, фрукты и йогурт и все смотрела в окно на снег и белые холмы на горизонте. Я пила горячий кофе с горячим молоком и читала газеты, доливала кофе, доливала молока и разворачивала другие газеты, растягивала утро. На выходные я никаких дел не наметила, и следующий номер «На сцене» обдумывать пока не требовалось.

Когда я возвращалась на дачу Ларса в лесу, зная, что впереди выходные, когда ехала по почти свободной дороге, мимо белых сугробов, под ярким солнцем, я думала: «Надо же, я дожила до этого».

Антон Виндскев умер, и его многочисленные вещи осиротели. Фиолетовые сапоги Антона тосковали по нему, тосковали все его странные шляпы, которые никто, кроме него, носить не мог. Клара утешала и фиолетовые сапоги, и рыбацкую шляпу, и одежду Антона, и все остальные вещи в его квартире, но они оставались безутешными.

Похоронить Антона планировали в Норвегии, и поэтому одним холодным, печальным февральским днем Клара вернулась домой. На похороны мы пошли вместе. «Это генеральная репетиция наших собственных похорон», – сказала она и погрустнела оттого, что лишь одной из нас суждено побывать на похоронах подруги, а ведь вместе было бы намного веселей. Но такова уж жизнь, точнее говоря, смерть. Клара говорила, что старается освоить искусство утраты. Что если уж этого все равно не избежать, то будем переживать утрату стильно, а киснуть не станем. Клара подсчитала все, что ей довелось потерять за последнее время, невероятно, как она вообще все запомнила – ключи, бумажники, косметички, мобильники, сережки, цепочки, запонки своего покойного отца, квартиры, дачи, кошки, а теперь еще и Антон Виндскев. Уже в этот день, день похорон, она потеряла карточку «Виза», слуховой аппарат и очки, так что Клара не могла ни текста псалмов разобрать, ни речи послушать. Клара осваивала искусство утраты, училась терять стильно и не киснуть, стараясь не испортить сегодняшний день переживаниями об утратах дня вчерашнего и страхом перед возможными потерями дня грядущего, старалась брать пример с полевой лилии и небесных птиц[10], которые послушно повинуются настоящему, собирала радостные мгновения, чтобы те согревали ее в тяжелые времена.

Мне позвонил Борд. Он спросил, где я, потому что я недавно упоминала, что собираюсь в Сан-Себастьян. Я сказала, что я в лесу, на даче у Ларса.