«Значит, ты в Норвегии?» – Борд как-то натянуто усмехнулся.

Ему звонила Астрид. В отцовском сейфе они обнаружили конверт, на котором было написано, что вскрыть его следует в присутствии всех четверых детей. Борд думал, будто я уже в Сан-Себастьяне, – так он сказал, – но я, получается, еще здесь. Я у Ларса на даче, а значит, смогу приехать на Бротевейен на следующий день, к восьми?

«Да, смогу».

По его словам, Астрид боялась, что содержание конверта как-то связано со мной. Что в письме, которое отец там запечатал и которое следует открыть в присутствии всех его детей, говорится обо мне. Ее страхи я понимала, но думала, что она ошибается.

Борд предположил, что, может, во время войны отец убил кого-то и признался об этом в письме. Такую вероятность мы и прежде обсуждали. Мне казалось, будто в детстве я слышала, что отец убил ребенка, сбил, когда ехал на машине, но позже решила, что речь наверняка шла лишь о незначительных травмах, что он просто сбил его, но не насмерть, и что речь не обо мне, а о другом ребенке.

Борд сказал, что, вероятнее всего, в конверте – ценные бумаги, а может, записка о том, что у отца есть секретный счет в швейцарском банке.

Конверт они не открывали. Борд намекнул на это в разговоре с Астрид, но та заверила, что они не открывали, что хотят исполнить волю отца и дождаться всех нас. Наверняка письмо они нашли все вместе. Готовили дом к продаже, прибирались, разбирали отцовские вещи, его одежду, очки, тапочки и нижнее белье – осиротевшие вещи, которые тосковали по отцу. Странно, наверное, перебирать такие интимные предметы, принадлежавшие близкому человеку, который недавно умер, но, возможно, и приятно? Что они собираются делать с его вещами? Разбирая вещи, они наткнулись на код от сейфа и вместе открыли его. Если бы мать обнаружила письмо в одиночестве, то непременно вскрыла бы его, и неважно, что написано на конверте, просто открыла бы из страха. Но они нашли письмо вместе, и никто не решился произнести вслух то, о чем думала каждая из них: «Давайте откроем!» А потом, если бы письмо оказалось неприятным, они уничтожили бы его. Если бы этот конверт нашла мать, она точно вскрыла бы его, а если бы в письме оказалось что-то отвратительное, она уничтожила бы его. Однако письмо они нашли вместе, и никому не хватило смелости предложить вскрыть конверт, не приглашая меня с Бордом: предложи одна из них это, и они признали бы страх, который вызывало у них наше с Бордом отношение к отцу, а страх признавать никто из них не желал. К тому же не исключено, что содержание письма напрямую касается Борда и меня, а значит, рано или поздно мы узнаем, что они вскрыли конверт наперекор воле отца, и ситуация сложится неловкая. Интересно, а нельзя было его вскрыть так, чтобы потом опять заклеить? По-моему, предложить нечто подобное – вполне в духе матери, если, конечно, содержание письма действительно предполагает наше с Бордом участие. А если нам с Бордом знать об этом не обязательно, а в письме написаны какие-нибудь гадости, они его уничтожили бы. Мать вполне могла предложить открыть конверт, посмотреть, что внутри, решить, так ли уж необходимо делиться этим со мной и с Бордом, и если нет, то почему бы не порвать письмо и не упомянуть как-нибудь потом, что да, в сейфе они обнаружили запечатанные в конверт бумаги, ну а о надписи на конверте – о том, что открыть конверт следует в присутствии всех четверых детей, – можно и умолчать. Однако, возможно, в документах есть нечто, касающееся каждого из нас четверых, и тогда их хитрость выплыла бы наружу. Видимо, они решили, что надежнее будет выполнить пожелание отца, они по-прежнему уважали его волю и хотели вскрыть конверт в присутствии всех его детей. Матери не терпелось. Астрид сказала Борду, что, обнаружив конверт, мать совершенно потеряла голову, с ней едва истерика не случилась, ей приспичило вскрыть конверт как можно быстрее, прямо завтра, в восемь утра. К счастью, я никуда не уехала, так что препятствий никаких не было. Чего же мать боялась? И на что надеялась? Что в конверте спрятано решение тех сложных задач, с которыми мы столкнулись? Что отец признается в том, что бил Борда и изнасиловал меня и извинится за это, но скажет, что мать ни о чем не знала, и тем самым освободит ее? Завтра, в восемь утра, в доме на Бротевейен. Никаких особых планов на этот день у меня не было – разве что собрать чемодан для поездки в Сан-Себастьян, и я пообещала приехать.

«Может, теперь мы поймем, – предположил Борд, – почему он был таким».

Если надежды матери сбудутся, то сбудется и самый жуткий кошмар Астрид и Осы. Потому что ни мне, ни Борду они не верили и мы с Бордом им надоели, особенно я, старшая сестра, которой вечно уделялось столько внимания и которую теперь еще и жалеть придется.

И Астрид, и, даже сильнее, Оса, на протяжении всего детства были отчаянно и безответно влюблены в мать, но та безответно любила меня, пока не влюбилась в Рольфа Сандберга. Однажды Оса обронила, что, возможно, она выросла бы совсем другой, если бы мать каждый вечер сидела бы у ее кровати и болтала с ней, как она болтала со мной. Просто Оса не знала, что именно мать говорила мне тогда, сидя у моей кровати, и не знала, почему сидит именно со мной.

Оса ревновала мать ко мне, да и не удивительно: много лет мать смотрела только на меня и за мной одной следила. Где Бергльот? Бергльот еще не пришла?

Любовь Астрид к матери была несколько несчастной. Оса же любила мать отчаянно и безответно. По окончании девятого класса Оса гордо принесла домой дневник с одними «пятерками», а по норвежскому ее даже отдельно похвалили. Она рвалась показать дневник матери, но та взглянула на него лишь мельком: она была занята – бранила меня за то, что я вернулась домой на пятнадцать минут позже, да я вообще представляю, какую боль причинило матери это пятнадцатиминутное ожидание? Нет, этого я не представляла, как и то, какую боль причинил Осе мимолетный взгляд, брошенный матерью на ее дневник. Я помню этот момент, грустные глаза Осы, ужасное разочарование на лице моей младшей сестренки. Оса едва не плакала. Вовсе не удивительно, что она ненавидела меня, старшую сестру, которая занимала столько места в нашем доме, столько места в материнском сердце. Но теперь мать наконец-то принадлежит Осе, Осе так не хватало ее все эти годы, и теперь мать наконец принадлежит ей. Оса и Астрид заполучили мать много лет назад, все эти годы мать была только их. Астрид укоряла Борда за то, что тот в почти шестидесятилетнем возрасте переживал из-за детской травмы, нанесенной ему отцом, но не понимала, что и Оса, и сама она тоже застряли в детстве, бедные обиженные младшие сестренки, наконец добившиеся родительского внимания. Я надеялась, что они поймут и осознают: мать чувствовала ответственность. Ее привязанность ко мне объяснялась ответственностью, мать была взрослой, а я – ребенком. Хотя мать и вела себя по-детски, хотя отец и отнял у нее взрослость, она была матерью, а мы детьми.

Я надеялась, что Астрид с Осой поймут: это не я причинила им боль, а мать, действовавшая бездумно и находившаяся в плену собственного страха. Но этого они, похоже, не видели и не осознавали. По словам Астрид и Осы выходило, что мать с отцом были чудесными родителями, а мы с Бордом – скверными, неблагодарными детьми.