– Месье Шмитт, вы интересуетесь многими религиями, проявляя к ним уважение и внимание; вы открыто признались в том, какую веру исповедуете сами; так что́ вы скажете о террористах, которые убивают людей и жертвуют собственной жизнью во имя Аллаха?

– Я скорблю об этом вдвойне. Меня поражает их жестокость. И возмущает, что она творится во имя Божье.

– А разве Богу не свойственна воинственность?

– Бог не говорит на наших языках. Ему нужны переводчики.

– Но что, если переводчики не вызывают доверия?

– Вначале никто из них не говорит на языке Господа.

– А потом они его осваивают?

– Его нельзя освоить. Можно изучить язык церквей, язык религий, но не язык Бога. Таких двуязычных переводчиков – с Божьего на человеческий – в мире не найти.

– Даже среди пророков?

– Они пользуются отдельными понятиями. Которые не выходят за пределы начального курса знаний.

– Даже среди мистиков?

Он мрачнеет. Монах с аскетическим лицом и проницательными глазами, над головой Шмитта, подался вперед, жадно вслушиваясь.

– Мистики встречаются с Богом, но этот опыт относится к особому миру, где все слова бессильны. Впрочем, можно ли это назвать миром? Скорее это изнанка мира. Или же истина мира.

Он щурится, стараясь подыскать нужные слова.

– Мне случилось провести свою мистическую ночь под открытым небом, в самом сердце Сахары, но я не знал, в какое пространство и в какое время увлекает меня Божественная сила. Я утратил представление о своих границах – о границах тела, о границах сознания, я забыл о земном притяжении, о ходе времени. Я покидал самого себя. И чем больше я отдалялся от себя, от своих земных ориентиров, тем больше получал. До полного растворения…

Монах подлетел к Шмитту почти вплотную, едва не касаясь его головы, ликующе и любовно глядя на него.

– Когда я вернулся в себя, то почувствовал, как я полон. Полон на всю свою жизнь. Полон смыслом, как беременная женщина полна младенцем. Я приобрел веру, иными словами, прикоснулся к тайне. Как описать этот невыразимый, нежданный, непостижимый миг?! Ни в одном языке не найдется слов для этих вершин, этого опьянения, этой туманности, этих таинств, этой духовной глубины. Слова бедны, они лежат на поверхности чувственного. Слова рассказывают о видимом, но бессильны выразить незримое. Они описывают банальный опыт и никогда – сверхъестественный. Мистическое выражается только приблизительно, туманными метафорами: оно обречено на поэзию.

Монах торжествующе кивает. Я начинаю подозревать, что он-то и подсказывает писателю продолжение.

– Мне стоило неимоверных усилий даже произнести слово «Бог». Его употребляли в стольких разных значениях. Какая связь между богами – духами анимизма, сонмом языческих богов, богом – архитектором философов, упрощенным богом рационалистов, персонифицированным богом каждой из религий, единым Богом Книги, Тем, кого изображают на картинах, и Тем, кого нигде не изображают?! А мой Бог – кто он? Тот, перед кем я преклоняюсь? Тот, кто дарует силу жить и работать? Тот, кого я благодарю с утра до вечера, при каждом приливе вдохновения, в каждой молитве?

Монах похлопывает Шмитта по голове, и он слегка расслабляется.

– Я не стыжусь того, что верю. Благодать, дарованная мне в Сахаре, являет собой, вместе с жизнью, самый драгоценный подарок, какой я когда-либо получал от судьбы. У меня было два комплекта родителей – отец с матерью и Шарль де Фуко.

Услышав это имя, монах взмывает к потолку, явно желая исчезнуть, словно его смутила эта рекомендация. И мне становится ясно, что он-то и есть Шарль де Фуко, загадочная фигура, пустынник, духовный отец Шмитта, по следам которого он прошел через Ахаггар.

– Вы его иногда видите?

Этот вопрос вырвался у меня непроизвольно. Шмитт вздрагивает:

– Кого?

Я неуверенно бормочу, осознавая всю нелепость своих слов:

– Шарля де Фуко.

При этом я не упускаю из вида монаха, зависшего под потолком комнаты. Шмитт отвечает ледяным тоном, нахмурившись:

– Молодой человек, Шарль де Фуко умер в 1916 году.

– Я знаю, месье Шмитт. 16 декабря 1916 года. Я просто подумал: может, вы мысленно беседуете с ним?

Он улыбается с явным облегчением:

– Вы меня тронули, месье Тролье. Я действительно ощущаю его присутствие где-то рядом с собой. Конечно, я его не «вижу», как вы сказали, но чувствую его благодатное присутствие. А временами мне даже мерещится, будто я его… слышу. И то, что он говорит, меня вдохновляет.

Итак, я заключаю, что Шмитт слышит, но не видит мертвецов. Может, это типично для писателя?

Он краснеет, видимо уже стыдясь своей откровенности.

– Только, пожалуйста, не пишите этого в своей статье. Я доверился вам как человеку, не как журналисту. Ваша проницательность меня взволновала, и я позволил себе сказать лишнее. Давайте вернемся к нашему интервью.

– По вашему мнению, жестокость террористов никак нельзя объяснить жестокостью Бога?

– Бог, которого я почитаю, не толкает людей на дурные мысли или поступки. Он просветляет, умиротворяет, излучает любовь. Ему несвойственно усугублять раздоры между людьми, напротив, Он вводит нас в царство единения и всеобщей гармонии. Наполняет наши сердца благодарностью, а не завистью. Врачует наши обиды или показывает всю их смехотворность. Он возвеличивает нас, вместо того чтобы умалять, но одновременно приводит к скромности и смирению. Этот Бог нуждается не в убийствах, Он хочет, чтобы мы любили и продлевали род людской.

– Если не Бог, то, может быть, это религии толкают людей на преступления?

– Бог – это огонь, а религии исходят от него, как остывающие сполохи. Они различны, но сердцевина у них общая. Их объединяет одно, универсальное, пламя. Почему они множатся? Почему разнятся? Причина – вторичные факторы. А огонь остается огнем, он главенствует как над словами, так и над учениями. Пророки и мистики, желающие выразить в словах невыразимое, – всего лишь посредственные переводчики. Вот вам и первое охлаждение огня. Затем их тексты ходят по рукам, переписываются, смягчаются, искажаются. Вот и второе охлаждение. Затем возникают культы, утверждаются ритуалы, создаются церкви. Третье охлаждение. И наконец, чтобы объединить массы верующих простым и понятным путем, догмы подменяют собой огонь. Вот они-то и могут стать полярной противоположностью Огня.

Эти слова насмешили двух призраков – Фуко под потолком и Будду на софе.

– И однако, все религии придерживаются неких общих принципов: они борются с эгоистическими инстинктами людей, вырывают их из первобытной дикости, дабы ввести в цивилизованное общество, воспитывают в них отвращение к жестокости и почитание законов, которые управляют нашей жизнью. Они подчиняют хаос индивидуальных порывов духовной дисциплине. Религии воспитывают, социализируют, умиротворяют. Во все времена они приводили нас к более высокому уровню развития, заставляли подавлять в себе животное начало. Религии ограничивают человечество, как линия горизонта – земное пространство. Некоторые из воинствующих атеистов – а среди них были и великие люди, от Эпикура до Фрейда, – утверждают, что это религии создали Бога; но я убежден, что они создали человека.