Угодив в ловушку этой близости, я уже готов ему уступить. Сказать все, что он хочет услышать. Измыслить такие лживые подробности, за которые он будет мне благодарен. Вот так я закреплю нашу с ним близость… Вот так положу конец бессмысленному пребыванию в этой мрачной пустой комнате.

– Ну так что? – спрашивает он таким хриплым голосом, как будто от моего долгого молчания у него запершило в горле.

Я поднимаю глаза и вижу хищный огонек в его зрачках: он подстерегает момент моей слабости.

– Что? Да ничего…

В последний миг, уже готовясь дать лживые показания, я удержался. Устоял на самом краю пропасти, едва не сорвавшись вниз.

На лице Терлетти – горькое разочарование.

А меня переполняет блаженное облегчение: своим отказом сотрудничать я взял над ним куда большую власть, чем если бы согласился.

Он выпрямляется. Я вижу, что он еще раздумывает. Потом как будто принимает решение, подходит к двери и говорит:

– Даю тебе еще несколько часов на размышление. И помни: кто ищет, тот всегда найдет.

Через какое-то время полицейские принесли мне еду и воду.

Слышу, как Терлетти, проходя по коридору, спрашивает у караульного:

– Он сэндвич съел?

– Да.

– Не протестовал?

– Нет.

– Не колебался?

– Нет.

– Твою мать…

И удалился.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять причину его разочарования: сэндвич-то был с колбасой! Правоверный мусульманин отшвырнул бы его не раздумывая. А я – нет. Значит, я опроверг его гипотезу о своей принадлежности к экстремизму.

Меня отвели в камеру, а вернее, в каморку без окон, с оштукатуренными стенами и решетчатой дверью, провонявшую блевотиной и хлоркой.

Растянувшись на жесткой деревянной скамье, я воспользовался этой паузой, чтобы вздремнуть, хотя мой сон был полон всяких кошмаров.

Затем – даже не знаю, сколько времени спустя, потому что при аресте мои часы были конфискованы, – двое полицейских привели меня в ту же комнату для допросов.

На сей раз Терлетти сидит за столом, вид у него мрачный. Не глядя, он предлагает мне сесть и, с места в карьер, начинает задавать вопросы:

– Где ты встретился с Мохаммедом Бадави, младшим братом Хосина?

– В контейнере. Я искал что-нибудь съестное и обшаривал его.

– А что ему понадобилось в этом контейнере?

– Он думал найти там ноутбук своего брата.

– Где он, этот контейнер?

– Около старого завода крепежных изделий. Под автострадой. Недалеко от моего сквота.

– Это совпадает с показаниями Мохаммеда Бадави.

Я догадываюсь, что парнишка провел здесь такие же «веселые» часы, как я. И чисто по-человечески начинаю жалеть, что этот мальчик, совсем еще незрелый, прошел через такое испытание по вине тех, кто его окружал с детства.

– Но компьютер я обнаружил раньше, чем он, и припрятал. Решил оставить его себе.

– А почему ты сразу не сказал нам правду?

– Не хотел трубить на весь свет, что обитаю в заброшенных домах и ем то, что нахожу в помойных баках. У меня своя гордость.

– Твоя гордость сделала из тебя подозреваемого.

– Ах вот как! Значит, я уже не обвиняемый? Значит, все кончено?

Терлетти в замешательстве начинает кашлять. В его мощной грудной клетке этот кашель звучит гулко, словно эхо в пещере. Он давится им. Ишь как его разобрало, – видать, трудно признаваться в своей оплошности!

– Госпожа следователь отказалась дать санкцию на твой арест. Она считает, что у нас нет улик против тебя. Но это вовсе не исключает твоей виновности. Я с тебя, парень, глаз не спущу. Я в тебе еще не разобрался. Что бы ты ни делал, я буду тут как тут. А теперь пошел отсюда!

Я медленно встаю. Не могу оторвать взгляд от зеленой картонной папки, лежащей перед ним на столе. И, уже стоя на пороге, спрашиваю:

– В вашем досье указаны имена моих родителей?

Терлетти меняется в лице:

– Чего?

– Я до сих пор не знаю, кто мои биологические родители.

Терлетти упорно глядит вниз, на свои остроносые ботинки.

– А может быть, они пожелали остаться неизвестными.

– Может быть или…

– Наверняка!

Но его замешательство ясно доказывает, что в папке, которую он крепко прижал к столу, содержатся какие-то сведения.

– Прошу вас, скажите, есть ли там их имена?

– Нет их там!

И мы смотрим друг другу в глаза.

– А вы лжете куда больше моего, комиссар Терлетти, – говорю я.

И выхожу.

На улице уже темно. Дождя нет, но туман устлал мостовую влажной пленкой. И все кругом гнетет душу – и воздух, и тени, и свет фонарей, еле-еле мерцающий в этой сырой мгле, и приглушенный рокот автомобилей, что движутся вслепую сквозь плотное марево.

В моих венах тоже словно вода течет. Вся моя энергия бесследно улетучилась. Хочется есть. По спине пробегает дрожь. Я вышел из полицейского участка, шатаясь от слабости. Внезапно чей-то голос шепнул мне на ухо:

– Встретимся возле Почтового голубя.

Мимо меня, слегка задев на ходу, скользнула женщина, и за миг до того, как туман ее поглотил, я успел узнать следователя Пуатрено.

– У Почтового голубя? Когда?

– Тише!

Оказывается, я это выкрикнул.

– Ох, извините, мадам.

– Никто не должен знать о нашей встрече, – шепнул мне смутный силуэт. – До скорого, Огюстен.

Где-то рядом хлопнула дверца автомобиля, и он тронулся с места. Уж не ее ли это машина?

Иду к парку Королевы Астрид, опустив голову и сторонясь других прохожих. Вдруг они догадаются, что я побывал в тюряге.

Парк спит. Шагаю вдоль решетки, с сожалением вспоминая лето, когда хорошая погода позволяла мне ночевать на садовой скамье. Ну а сегодня вечером я только поплотнее запахиваю свой истрепанный плащ и располагаюсь под высокой каменной резной колонной с бронзовым голубем на верхушке.

Слышу цокот башмаков с металлическими набойками; из густого тумана выныривает следователь Пуатрено, подходит ко мне, и мы садимся в полутьме на каменный бортик.

– Обожаю это место! – восклицает она. – Ты заметил, что это единственный памятник, на котором нет имен?

– Э-э-э…

– Прекрасная идея – воздать почести голубям, которые сражались наравне с людьми, спасали человеческие жизни на море и в пустыне, доставляли приказы из армии в армию, пролетали иногда сквозь огонь пожаров или газы на полях, чтобы принести важные сообщения, а потом, полумертвые, возвращались в свои голубятни. Вот настоящие герои!