— Ну, чего ты переживаешь? — увещевала его девушка. — Я же не одна еду — с подругой. И не куда-нибудь, а к родителям. Чего тут ехать-то — рукой подать. Пашенька, ну не порть сюрприза! Я сама тебе позвоню, как доберусь и попрошу папу объявить тебе благодарность за безупречную службу.

Паша смяк. И Таня, оторвавшись наконец от надоевшего конвоира, очертя голову ринулась в Брест, где ее ожидали два восхитительных дня, полные абсолютной свободы. И вправду, она сумела за эти 48 часов прожить целую жизнь — с настоящей взрослой любовью. Этот капитан на танцплощадке покорил ее с первого взгляда: стройный, сильный, голубоглазый, тонколицый… Он так красиво танцевал, так волнующе — совсем не грубо — прижимал ее к себе, а потом пошел бить наглеца, который толкнул их. Он был так мужественен и неотразим, что Таня не смогла устоять от его дерзкого поцелуя. Зачем она пошла с ним в пустой темный дом? Не понимала, чем это может кончиться? Понимала, и все равно пошла и никогда теперь об этом не пожалеет. Главное, чтобы он не счел ее девицей легкого поведения. Но ведь он же заехал за ней утром, когда все загремело и задрожало? Ведь он же приехал ее спасать, как настоящий рыцарь, и почти спас ее, увез из горящего города? Главное, добраться до Жабинки. А там и до Кобрина недалеко. Все складывалось вполне удачно — майор бы помог ей позвонить из штаба корпуса в штаб армии, папа прислал бы за ней машину — и вот они все вместе! Но тут налетели эти проклятые самолеты, и теперь уже надо было спасать самого спасителя. Это, конечно, другой поворот, но ведь все почти как в романе: она спасает своего возлюбленного, она его перевязала и сейчас будет спасать его дальше. Надо немедленно доставить его в госпиталь. Нужно остановить какую-нибудь машину… Но никаких машин на дороге не было. Промчался было броневик с повернутой назад башней, да выехали из-за поворота какие-то военные брички. Хоть бы грузовик какой-нибудь появился. Таня вышла на обочину шоссе, поглядывая в обе стороны. И тут она увидела старика-лесовика, который направлялся прямо к лежавшему в тени дуба «капитану». Таня бросилась к нему — может, он чем-то поможет.

Старик осмотрел раненого.

— Кто повязку наложил? — спросил он.

— Я… — оробела вдруг Таня.

— Молодец. Правильно наложила, — одобрил старик.

— А вы врач? — с надеждой спросила девушка.

— Врач не врач, но кое-что смыслю…

— Его надо срочно в больницу отвезти!

— В больницу… — усмехнулся старик. — Где она та больница теперь… Ему отлежаться надо. Давай унесем его с дороги. Поднимешь?

Дед приподнял раненого за левый бок, Таня взялась за ноги — там полегче, но ноша оказалась слишком тяжелой и для нее, и для старика.

— Погоди маленько, сейчас помощь приведу. Ты его попои пока, а то, видно, крови парень много потерял.

Дед отстегнул стеклянную фляжку, обшитую берестой, и протянул Тане.

— Спасибо. А как вас звать?

— Роман Михайлычем меня зови. Или дед Роман.

ИЗ ДОСЬЕ:

Роман Михайлович Лихоконь.

Родился в 1880 году в семье старообрядцев. Закончил фельдшерское училище в Пскове. Участвовал в Русско-японской войне в качестве помощника полкового врача.

Был женат на сестре милосердия Полине Митрофановне Поведенок, крестьянке из Кобринского уезда. Жена умерла в 1919 году бездетной.

Участвовал в Первой мировой войне военфельдшером санитарного поезда.

После смерти жены принял постриг в Крыпецкой обители и до самого ее закрытия был монахом. В 1928 году уехал на родину жены и поступил лесником в Кобринское лесничество. Срубил в лесу небольшую часовню и молился там по старообрядческому чину. Принимал верующих из местных деревень, оказывал им медицинскую помощь, лечил травами.

С приходом советской власти попал в списки социально вредных элементов, подлежащих депортации. Был арестован, но в день начала войны сумел сбежать из разбомбленного эшелона на свой лесной кордон.

* * *

Кордон Романа Лихоконя стоял в полуверсте от главной дороги на Минск. Именно этот отрезок пути от Бреста до Баранович в первый же день войны стал «дорогой смерти». По обе обочины неширокого шоссе валялись разбитые и сожженные самолетами грузовики и телеги, перевернутые мотоциклы и обозные фуры… Все они были сброшены туда либо взрывами бомб, либо скинуты беженцами и солдатами, чтобы не мешали уходить от наседающего врага. Дед Роман стоял в ельнике-подросте, смотрел на скорбную вереницу движущихся под палящим солнцем людей, крестился сам и осенял крестным знамением идущих и едущих. Там в ельнике он и стал свидетелем кровавой бойни, которую учинили три «юнкерса» и три «мессера». Сначала посыпались бомбы — точнехонько по дорожному полотну, по кузовами и кабинам машин, по толпам бредущих людей. Бомбы падали без свиста — с небольшой высоты: взрыв, взрыв, взрыв!.. Летели по сторонам доски кузовов и колеса, куски асфальта и разорванных в клочья лошадей, ветви придорожных кленов и чемоданы, тела убитых и оглушенных, тела красноармейцев и бабок-беженок, тела женщин и детей, всех, кто не успел увернуться в эту черную минуту от стремительных птиц, не успел броситься в кювет или просто прижаться к земле. Едва взмыли и скрылись в небесах бомбардировщики, едва оставшиеся в живых успели броситься в кусты и поле, как принеслось звено истребителей и прошлось в шесть огненных струй по бегущим людям. Рев разъяренных моторов глушил крики и вопли. Лихоконь тоже упал на землю. Но все же ему видно было, как «мессеры» гонялись за обезумевшими от страха людьми, как валили их на землю точными короткими очередями. «Господи, спаси люди твоя…» — шептал он со слезами на глазах. Такого он не видел ни в японскую, ни в германскую… Потом снова налетели когтистые «юнкерсы», сыпанули серию бомб, едва умчавшись от своих же взрывов, и снова их сменили истребители… Дорога смерти принимала новые жертвы, новые дымящие и горящие моторы. Но самый жуткий акт этой скоротечной трагедии наступил тогда, когда из темно-зеленого военного автобуса, укрывшегося под развесистой кроной придорожного дума, выскочила стайка детей — их увозили из пионерлагеря — и кинулась прочь от дороги. Они бежали все вместе, боясь отстать друг от друга. Им кричали «Ложись! Падайте! На землю!» Но дети стремились как можно быстрее покинуть страшное место. И тут, уже улетавшая тройка «мессеров» снова зашла на боевой курс. Самолеты летели так низко, что были видны головы летчиков под стеклянными фонарями. И летчики тоже хорошо видели, что по полю бегут не солдаты и не беженцы — дети. И рубанули по пестрой стайке из пулеметов. У Лихоконя застыл воздух в груди, и перехватило сердце. Он отказывался видеть, то что видел, но не смог закрыть веки… Это видели все, кто уцелел после налета. И все, кто лежал поближе к пестрой стайке, бросились к детям. А Лихоконь не смог подняться — как лежал, так и зарыдал, уткнувшись в жухлую хвою. Потом он поднялся и побрел — туда, к растерзанной дороге. Навстречу шла бабка в окровавленном платке и вела за руку перепуганного мальца лет пяти. Дед Роман молча взял у нее мальчонку и повел его прочь от дороги.