— С вами, мадам, хоть под «Последние известия», — галантно ответствовал Белозеров, и, выбравшись из-за стола на свободную площадку, они начали танец.

Никита подхватил Таню, Шпет — Иру, поднявшийся из своего угла осветитель Паша направился было к Любочке, но упал. Его подняли и посадили на диван. Иван, Огнев и Володя были явно не настроены танцевать. Любочка с тоской посмотрела на Огнева, потом переглянулась с Алиной, Анечкиной подружкой, обе встали и закружились «шерочка с машерочкой».

Огнев налил себе стакан водки, не чокнувшись ни с кем, залпом выпил. После первого танца к нему подошла Любочка, сказала что-то ласковое. Он поднялся и направился в сторону жилых комнат Шпета.

— Юра, куда же вы?!

— Иди ты в жопу! — со злобой бросил ей через плечо Огнев.

Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.

— Не обращай внимания, — шепнул Никита Тане. — С ним бывает. Сегодня не его день.

Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.

— По кругу? — предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.

— Что это он? — встревоженно спросила Таня.

— Стравит — вернется. Это с непривычки.

— С какой непривычки? — удивилась Таня. — Он же смолит с утра до ночи.

— Так это он табак курит. А тут не табак. — А что?

— Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.

— Ой, я не знаю… Не пробовала никогда.

— Что-то всегда бывает в первый раз, — задумчиво изрек Никита.

Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.

— Какая-то дрянь, по-моему, — сказала она, передавая папиросу Никите.

— Ты исключительно права, — со смаком затянувшись, ответил он. — Такое название тоже бытует среди знающих людей… Не понравилось?

— Нисколько, — твердо сказала она.

— Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. — Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.

Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.

— Хороший херес не любит спешки, — объяснял Никита. — Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти…

Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных… Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.

— Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь… Все будет хорошо…

Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.

— А мне и сейчас хорошо, — тихо проговорила она. — Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу… Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже… Только Лизавета, но она не то… Хорошая, но не то… И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, — она кивнула в направлении стола, — но он всегда был мне не как муж, а как ребенок… А теперь, как… как никто.

Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.

— Когда я увидела тебя, — лихорадочно продолжала Таня, — я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты… брал за руку и вел.

— Маленькая моя… — прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. — Я… я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но… Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище… Хочешь?

— Да, — прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.

— Теперь вытри слезки, — сказал Никита и поцеловал ее глаза.

Таня улыбнулась и вытерла слезы.

— А теперь — шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.

Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой…

— А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?

Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.

— В старину был прекрасный обычай, — продолжал он. — На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках… Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!

— Юра! — Никита встал между Таней и Огневым.

— Современный театр — это хлев и сортир! А кино — что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!

Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.

— Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! — орал Огнев. — Недаром говорил великий дуче…

Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.

— Допился черт те до чего, — с досадой сказал он. — Придется увезти его, чтобы кайф не ломал… Я еще вернусь.

Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.

— Не прощаюсь, — бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.

— Зря пригласили этого психа, — прокомментировала Ира. — Он когда выпьет, всегда такой.

— Нормальный педик. — Анечка презрительно пожала плечами. — А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.