Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла. Она выпрямилась и посмотрела на часы. Половина десятого. Пора и честь знать.

Она вернулась в дом и с порога крикнула Ивану:

— Собирайся!

— Куда? — недоуменно спросил он.

— Как это куда? Домой.

— Вот еще. Мне и тут хорошо… Таня увидела, как он поднял стакан. Ее охватила дикая злость.

— Ну и оставайся тут, алкоголик!

Она выскочила из дома, хлопнув дверью, добежала почти до перекрестка и только там вспомнила, что оставила у Шпетов сумочку, туфли на высоком каблуке, цветы — память о вчерашней премьере. Она вернулась и, демонстративно не замечая Ивана, взяла с дивана сумочку, надела на ноги туфли, потом подумала, сняла, вновь засунула ноги в валенки, а туфли завернула в валявшуюся тут же газету. Потом она вспомнила про цветы в банках, но те от холода завяли и являли собой настолько грустное зрелище, что ей захотелось плакать.

— Володя, — строго сказала она, — передайте, пожалуйста, Анечке большое спасибо и что валенки я верну при первой возможности… А Ивану Павловичу передайте, что может вообще не возвращаться. Никто его не ждет.

Задержавшись на пороге, она услышала, как Иван философически изрек:

— Видал? Но ничего, страдание очищает душу, а писателю оно необходимо вдвойне… Подумай сам, что такое Достоевский без каторги…

Это было уже слишком. На этот раз она не стала хлопать дверью, тихо притворила ее за собой и медленно побрела по натоптанной тропинке на улицу. Старая жизнь рушилась по всем статьям. Оставалось отряхнуться, набрать в легкие воздуха и с головой нырнуть в жизнь новую, неизвестную.

Она шла не торопясь, глубоко дышала, с удовольствием замечая, как с каждым шагом понемногу отпускает головная боль, успокаиваются напружиненные нервы… Миновав рощицу, она вышла к полотну железной дороги и, хотя улица тянулась дальше, к хорошо видным отсюда городским домам, свернула и направилась по тропке, тянущейся вдоль рельсов. Сегодня спешить было некуда.

Таня повернула ключ в замке и с удивлением услышала голоса, доносившиеся из гостиной:

— Пиду я до готеля… это, не скоро, видно, придет…

— Да вы посидите еще немного, Платон Опанасович. Она вот-вот будет.

— Это вы про меня? — крикнула из прихожей Таня.

— Ну я же говорил!

В прихожую выбежал Никита, помог ей снять пальто, валенки.

— Ну ты даешь, мать! Где пропадала? Мы с Платон Опанасовичем заждались совсем…

— Пешком шла до метро. А вы-то как попали сюда?

— Я вчера обещал вернуться, помнишь? Вот и вернулся, только позже, чем хотелось. Юрка в дороге и особенно дома стал такие кренделя выделывать, что оставить его я не мог. Пришлось до утра нянькой поработать. А когда он успокоился и уснул, я, как и было накануне договорено, заехал за Платон Опанасовичем и к Шпетам. Надеялся, что перехвачу тебя. Не успел. Зато насмотрелся на пьяного Вано. Когда я спросил про тебя, он вынул из кармана ключи, швырнул на стол и велел передать, что больше они ему не нужны…

— Свинья! — вырвалось у Тани.

— Не то слово… Потом мы поехали сюда, думали, что ты уже дома. Позвонили в дверь, подождали. Сколько можно было на площадке париться? Ну, я и открыл… Похозяйничал немного, кофейку заварил, колбасы нарезал — ты не против?

— А что толку? Ты ведь уже похозяйничал.

Таня улыбнулась. Он взял ее за руку и повел в гостиную. В кресле возле стола сидел Бонч-Бандера. Перед ним, рядом с чашкой кофе, лежала сброшюрованная стопка бумажных листков. Режиссер поднялся навстречу Тане.

— О-о, здоровеньки булы! — сказал он и протянул стопку ей. — Це вам. Побачьте, будь ласка!

Таня посмотрела на верхний лист. В центре его заглавными буквами было напечатано: «ОЛЕГ КОРДЫБАЙЛО. ЛЮБОВЬ ПОЭТА. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ ИЗ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ».

Из-под квитанции антикварного салона высунулся нижний край следующей бумажки, плотной, сиреневой, и в глаза Люсьену бросилось пропечатанное на нем сегодняшнее число:… просят Вас пожаловать… 27 июня 1995… К 12:00… В номер 901… ОТЕЛЬ ПРИБАЛТИЙСКАЯ.

Ну-ка, что это? Какой-то «Информед», доктор и миссис Розен, а сверху — его собственное имя и фамилия, бывшие, из прошлой жизни, ныне оставшиеся только в документах и вспоминаемые лишь в случаях официальных, с оными документами более-менее сопряженных.

Неделю назад, получив это послание, явно задуманное как загадочное и тем призванное заинтересовать, Люсьен первым делом обратил на этот факт внимание и в течение полминуты вычислил, что к чему. Господа коммерсанты брайтон-бичской национальности собрали в паспортном столе, за — барашка в бумажке, естественно, адреса и фамилии и сделали «mail shots» — почтовый выстрел, как принято на их новой родине. Откликнувшимся на приглашение в сопровождении вкрадчивой музыки и прохладительных напитков будет предложена презентация. Причем, судя по тому, что приглашение именное, а бумага дорогая, посвящена эта презентация будет не кастрюлям и не гербалайфу, а чему-нибудь этакому. Тайм-шэру на Багамах, гормонам счастья, охоте на мамонта. Поле чудес в стране дураков. Не прячьте ваши денежки по кадкам и углам…

Тоже мне, нашли Буратино! А деревянненького, господа, пососать не хотите?

Тогда Люсьен чисто автоматически засунул эту карточку в бюро, вместо того чтобы выбросить, и совершенно о ней забыл. Теперь же, вертя ее в руках, он думал: Лимонад, музыка… А при масштабной афере, может быть, и а-ля-фуршетец с коньячком. Пойти, что ли, отвлечься до вечера? А чем я рискую? Что с меня теперь возьмешь? Даже на буханку хлеба не имею.

Он резко встал, звякнув монистом из крестиков, ладанок и образков, и потянулся за брюками…

I

Новый год начался для Павла невесело. В отделе на первый план все больше выдвигалась чужая для него тема. В доведенном до его сведения плане работы института на год именно эта тема была обозначена как приоритетная, на нее выделялись средства, как централизованно, так и по линии главных заказчиков — Министерства среднего машиностроения и Министерства обороны. Его самого притягивали к этой теме, и собственными разработками Павел занимался лишь урывками. Загрузить ими разрешили только двоих сотрудников, причем одним из них был активист, настолько и без того загруженный по партийной линии, что в отдел почти не заглядывал.

К неприятностям на службе прибавлялась тревога за жену. Днем Таня держалась хорошо, если не считать некоторых странностей, к которым он за последние месяцы притерпелся, но вот ночью… По ночам Таня металась во сне, скрипела зубами, разговаривала непонятно с кем, постоянно звала отца и проклинала какую-то неведомую бабку, якобы укравшую у нее ребенка. По совету врача Павел больше не будил ее, хотя ему стоило больших сил и нервов лежать рядом и слушать ее стенания. Просыпалась она свежей, отдохнувшей и из своих сновидений не могла ничего вспомнить.