и другими товарами. Все это было его заслугой. И он так боялся, что старания его падут прахом после того, как он покинет обитель…

Работы закончились вечером, и после этого Филипп решил уединиться. Отмывшись в недавно поставленной бане, еще пахнущей свежим деревом, он отправился в место, уже долгие годы являющееся для него скитом, где он мог побыть наедине со своими мыслями и Богом. Не сказав ничего братии, игумен отправился туда. Место это было в трех верстах от монастыря на укрытом сосновым лесом холме. После рабочего дня страшно гудели уставшие ноги (сказывался возраст!), и подниматься по крутому склону было едва ли не мукой, но Филипп с молитвой на устах мужественно превозмогал страдания.

В тишине, под сенью сосен, Филипп безмолвно молился. Ни одного слова он не проронил здесь за все эти годы, словно боясь нарушить чей-то покой. И без слов, столь ненужных здесь, он слышал и понимал Бога. Сегодня он здесь в последний раз – Филипп хорошо понимал это. И потому долго сидел, погруженный в молитвы и размышления, словно насыщался силой этого места перед отъездом в Москву…

Уже под утро он вернулся в обитель. Надобно было собираться…

…Судно ждало Филиппа. Волны Белого моря с тихим плеском ласково лизали берег. Перезвон колоколов строенных Филиппом соборов ныне провожал его в путь. Вся братия монастыря вышла проститься с ним. Для всех было ясно, что владыка уже не вернется…

Он шел твёрдой поступью, прямой и статный, придерживая рукой треплющуюся от ветра длинную седую бороду. Бегло всматривался в лица монахов, так же бегло осматривал виды обители, в которой прожил всю свою жизнь. У лодки, что должна была доставить игумена к судну, Филипп остановился. Толпа в черных рясах безмолвно смотрела на него. В тишине слышался плеск волн о берег, крики чаек, да гул отражающегося от стен монастыря ветра. Филипп с минуту глядел на братию, не силясь сказать что-либо, словно в горле застрял какой-то горький ком.

– Любите друг друга, братья! Веруйте, да не оставит вас Бог!

И медленно перекрестил…

Филипп плыл в лодке, все дальше отдаляясь от берега. Над морем стоял густой туман, и вскоре берег и очертания монастырских стен и куполов соборов скрылись в белой мгле, и единственное, что осталось на виду – поставленный Филиппом на маленьком клочке земли высокий поклонный крест. Вдали от берега, окруженный водой, он встречал и провожал путников. Теперь возвышающийся в тумане крест провожал и самого Филиппа. Игумен стоял на корме лодки и не мог отвести взор от креста, и он долго не пропадал из виду, все так же и стоял, будто над самой водой, совсем один в густом тумане.

Перекрестившись, Филипп прошептал тихо, чтобы кормчие не услышали:

– Господи, ежели уготовано нести мне крест свой, да не оставь меня. Не оставь меня, Боже…

* * *

Под сводами Успенского собора густо витал дым ладана и свечей. От великого множества людей было нестерпимо душно. Толпа тянулась и далее, на паперть собора и площадь – со всей Москвы и ближайших городов и деревень съехался люд на первую службу нового митрополита Московского…

Филипп стоял у алтаря в белоснежной мантии с белым клобуком на голове, и свет, лучами падающий на него из окон собора, создавал вокруг него яркое сияние, видное издалека. И те, кто стоял у самых дверей собора, кто краем глаза видел это сияющее белое пятно, молвили с восторгом:

– Гляди! Гляди! Митрополит наш словно святой!

Низкое пение хора отражалось от стен и куполов, заполняя собой все пространство. Некоторых, не выдержавших духоты и душевного волнения, выносили без чувств.

В первом ряду, крестясь, стояли Иоанн, Мария Темрюковна, царевичи. Позади них Басмановы, Вяземский, Василий Захарьин с сыновьями. По другую сторону стояли члены Боярской думы. Филипп не глядел ни на кого, продолжал служить, но голову не покидали мучительные мысли…

Слишком долго пустовал митрополичий стол. Поэтому Филипп, едва прибыв в Москву, был вызван на собор епископов, где должен был присутствовать и государь.

Уже приходил к нему боярин Челяднин, который говорил с ним о бедах в державе, о том же молвили и другие священнослужители, с кем разговаривал игумен, слышал об участи архиепископа Германа, и уже понимал он, что опричнина есть зло. Знал, что его хотят возвести на митрополичий стол, но, подобно Герману, решил, что не примет сей сан, пока есть опричнина. Должен ведь государь услышать его!

И все чаще вспоминался покойный Сильвестр…

И вот, стоя перед государем и всем духовенством в Успенском соборе, он выслушивал всеобщее решение – быть ему митрополитом. Иоанн, восседая на троне, пристально и тяжело глядел на Филиппа. Изменился же он за пятнадцать лет! Постарел…

– Государь, – молвил Филипп, все еще надеясь, что ему удастся отказаться от этого тяжкого бремени. – Не хотел бы я для себя сего сана. Прошу, не вверяй бремени великой ладье малой…

– Так постановил собор. – Иоанн жестом указал на восседающее на лавках вдоль стен высшее духовенство.

– Да будет так, – твердо продолжил Филипп и взглянул государю в глаза. Мало кто мог выдержать взгляд Иоанна, но игумен смотрел пристально, и казалось, будто с этими взглядами две непоколебимые силы схлестнулись.

– Но умири же совесть мою, да не будет опричнины! – высказал громко Филипп, и со всех сторон донесся всеобщий ропот. – Да будет единой держава, ибо всякое разделенное царство, по глаголу Всевышнего, запустеет…

Велев ему умолкнуть, Иоанн в гневе покинул собор, и епископы решили просить его принять их решение. Филипп ждал своей участи, пока вокруг него кружили вихри неясных и тревожных новостей. Уже понимал – духовенству нужен сильный лидер, способный противостоять Иоанну – и вот он есть. Боярам нужен сильный митрополит-заступник, тот, кто будет живым знаменем в их противостоянии с царем.

Наконец пришло известие от государя. Согласился. И Филиппа снова позвали на собор епископов, но Иоанна там уже не было. Новгородский архиепископ Пимен, тот самый, что ездил уговаривать Иоанна не оставить престол, заявил, что составлена грамота, под которой следует подписаться всем священнослужителям, присутствующим на соборе:

– Да откажется избранный нами митрополит от вступления в опричнину государеву и вмешательства в дела мирские! И да не оставит он стол свой, коли государь не в силах будет выполнить просьбы его!

Филипп понял – это было условием согласия Иоанна, по которому новоизбранный митрополит обрекал себя на угодливое царю и опричникам молчание. И взгляд его встретился со взглядом Германа, которому также нужно было там находиться. Уставший взгляд старика, смирившегося со