Вечером Галифакс записал в своем дневнике:

27 мая страсти действительно достигли предела, и Черчиллю пришлось прибегать даже к такому нетривиальному способу, как уговор, чтобы удержать военный кабинет от сползания в пропасть.

Если принять во внимание, что все вышеперечисленные высказывания из протоколов заседаний составлялись с учетом политеса, можно представить истинные масштабы разногласий между премьер-министром и министром иностранных дел.

Не добившись успеха в шести заседаниях, Черчилль решил продолжить совещания и в третий день — 28 мая. На утренней встрече в основном рассматривались операционные вопросы. К ключевой теме — продолжать ли борьбу? — кабинет вернулся на втором заседании, которое, в отличие от предыдущих, прошло не на Даунинг-стрит, а в кабинете премьер-министра в палате общин.

Во время дискуссии лорд Галифакс сказал:

— Нельзя игнорировать тот факт, что мы можем добиться лучших условий до того момента, как Франция выйдет из войны, а наши авиационные фабрики подвергнутся непрекращающимся бомбардировкам.

— Я не могу представить, что герр Гитлер настолько глуп, чтобы позволить нам продолжать наше перевооружение, — возмутился Черчилль. — На самом деле, приняв условия, нам останется только рассчитывать на его милость. Мы получим не хуже условия, если продолжим сражаться и проиграем, чем откроемся сейчас. Если мы продолжим войну, нас, конечно, ожидают разрушения, но и Германия пострадает от серьезных потерь. Их нефтяные запасы уменьшатся. Возможно, придет время, когда мы поймем, что пришел конец нашему сопротивлению, но даже тогда условия не будут более беспощадными, чем сейчас.

Доводы британского премьера не смогли переубедить Галифакса. Он по-прежнему не понимал, почему Черчилль считает «неправильным» привлечение Италии в качестве посредника.

Министра иностранных дел вновь поддержал Невилл Чемберлен:

— Что мы потеряем, если, открыто заявив о дальнейшей борьбе за независимость, мы, тем не менее, дадим понять, что не возражаем рассмотреть приемлемые условия, если, конечно, они будут нам предложены? — спросил лидер консерваторов.

— Шанс, что нам в настоящий момент предложат приемлемые условия, — тысяча к одному, — парировал Черчилль. — Если мы сядем за стол переговоров, мы обнаружим, что с нами обсуждают независимость и целостность Соединенного Королевства. Когда же это станет ясно и мы решим прервать переговоры, мы обнаружим, что моральный дух нашей армии, которым она располагает в настоящее время, испарился.

Премьер-министра поддержали лейбористы. По мнению Эттли, информация о том, что правительство начало вести переговоры, нанесет «серьезный удар» по моральному духу британцев и «мы уже не сможем сплотить людей». Гринвуд в свою очередь напомнил о промышленных центрах, которые «воспримут любое ослабление позиции правительства как катастрофу»[296].

Произошло то, чего Черчилль опасался больше всего, — военный кабинет оказался расколот на два лагеря. И это после восьми утомительных, изматывающих и, как оказалось, безуспешных заседаний!

На этот раз премьер решил изменить тактику и обратиться за поддержкой извне. В шесть часов вечера он собрал совещание, на которое пригласил двадцать пять министров, не входивших в состав военного кабинета. Позже Черчилль объяснит это следующим образом:

«С момента образования правительства я, за отдельными исключениями, не видел многих моих коллег вне военного кабинета и счел целесообразным созвать в моем кабинете в палате общин заседание всех министров, не входивших в состав военного кабинета»[297].

На самом деле это был гениальный ход. «Подобное приглашение министров можно расценить либо как мастерски выполненную уловку, либо как самый удачный приз, который выпал Черчиллю в эти наполненные испытаниями три дня, — отмечает Рой Дженкинс. — Это классический пример — апеллировать к внешнему кругу, чтобы изменить баланс во внутреннем»[298].

Черчилль добился того, что хотел. По крайней мере, от младших министров.

«Мое заявление продолжать борьбу вызвало бурную реакцию, которая, учитывая состав присутствовавших на заседании — 25 опытных политических и парламентских деятелей, представлявших до войны различные точки зрения, будь они правильные или неправильные, — поразила меня, — вспоминает политик. — Многие из них, вскочив со своих мест, подбежали ко мне с возгласами похвалы в мой адрес. Нет никакого сомнения, что, если бы я в этот момент проявил колебания в руководстве страной, меня вышвырнули бы из правительства. Я был уверен, что каждый министр готов скорее быть убитым и потерять всю свою семью и имущество, чем сдаться. В этом отношении они представляли палату общин и почти весь народ»[299].

Воспоминания Черчилля подтверждают дневники других участников этой встречи. Например, министр экономической войны Хью Дальтон записал следующее:

«Уинстон был великолепен. Человек, единственный человек, который мог спасти нас в этот час! Он дал полный и искренний отчет о происходящих во Франции событиях. Мы должны сейчас ожидать резкого поворота в войне, обращение ее против нашего острова. Попытки вторгнуться к нам, несомненно, будут произведены, но противник столкнется с большими трудностями. Мы заминируем все побережье, наш флот по-прежнему силен. Нам с острова намного легче управлять авиацией. Наши запасы продовольствия и нефти достаточны. У нас хорошие войска, как в метрополии, так и в доминионах.