Графиня уставилась на доктора расширенными глазами.

— Доктор, вы колдун, — сказала она. — Я вас боюсь. Все, что вы сказали, правда, теперь я это знаю, я вспомнила. И ваши слова о том, что случилось, когда отец умирал… тогда я приняла его речи за бред умирающего, но теперь я понимаю… — Она задумалась. — Но огонь! — сказала она. — Почему деревья горели?

Доктор улыбнулся:

— Одно из самых естественных для сна иносказаний! Почти столь же неостроумная шутка, как те, которыми сыплю я. Разве страсть, как пламя, не опаляет огнем? И разве сцена, свидетельницей которой вы стали, не была любовной?

Графиня Сандра немного успокоилась.

— А моя невинная навязчивая идея, — сказала она с улыбкой, — была, я это теперь поняла, просто выражением моей общей неприязни к Страсбургу и вообще тех чувств, какие внушало мне все, связанное с этим городом. Вот почему я и забыла имя моей гувернантки-француженки.

— Вы великолепный аналитик. С вами достаточно провести несколько индивидуальных занятий — и вы…

— Еще одно, доктор! — перебила его графиня. — Что за оскорбление бросил в лицо моему отцу другой венецианец? Оскорбление, которое привело к дуэли?

Доктор поколебался:

— Я расскажу вам и это, хотя, может быть, мои слова причинят вам боль. Ваш дед, Карло Феличе ди Пассано, был ближайшим помощником последнего австрийского коменданта Венеции. Во время борьбы, развернувшейся в 1866 году вокруг Венеции, он не захотел изменить своей присяге. Поэтому, когда борьба окончилась так, как она окончилась, он вынужден был бежать в Австрию. Вот почему его считали изменником делу объединения Италии. И вот почему и он, и ваш отец, и вы сами путешествовали с австрийским паспортом. Хотя я подозреваю, что вы в довольно скором времени приобретете другое подданство.

Доктор глубоко вздохнул. Графиня смотрела на него непонимающим взглядом. А когда он подошел к балкону и позвал астролога, зарделась как роза.

— Синьор Донати, — сказал доктор, — голубка пуглива, и поймать ее трудно, утверждал мессер Марко Поло, но мне кажется, я, во всяком случае, сумел доказать, что ее можно перехитрить! Я уверен, что вы повторите мой подвиг на иной манер. Позвольте мне выпить с вами!

Они торжественно выпили вина. За окнами занимался золотисто-розовый день. В оконные щели уже просачивались золотые струйки света.

— Но боюсь, — добавил доктор, — мы никогда не узнаем результата пари, которое мы заключили в Амстердаме. Кто из нас в теории глубже проник в душу нашего общего клиента, я пока еще не решусь утверждать, но я знаю, кто сделал это на практике, и смиренно признаю этот результат.

Он поднял бокал, поглядев на графиню Сандру и на астролога. Они уставились на него, словно не веря своим ушам. Глаза Сандры выражали упрямство и растерянность, глаза астролога — гнев. Но улыбка на лунообразном лице доктора была такой дружелюбной и печальной, что упрямство графини вдруг растаяло, а гнев астролога погас. Отведя взгляд от доктора, они посмотрели друг на друга, и каждый ясно прочел вдруг в глазах другого то, что прежде там нельзя было прочитать — и что никого, кроме них, не касалось.

Доктор подхватил под руку верного Шмидта и повлек его за собой на балкон. Под ними между зданиями дворца из розового мрамора, словно золотая река, струился Большой канал; то был мираж ранней зари; вскоре каналу предстояло снова стать водой сомнительной чистоты, а дворцу — разъедаемой сыростью развалиной. Но зрелище было прекрасно, как сон, и доктор опьяненными глазами любовался невероятной роскошью древнего города в лагуне.

К удивлению шофера Шмидта, доктор Йозеф Циммертюр, проживающий в Амстердаме по улице Хееренграхт, 124, вдруг громко воскликнул:

— Если мы хотим познать мир и самих себя, в конце концов все равно, вопрошаем ли мы вечные звезды или собственное сердце. «Ибо нет ничего в мире, чего не было бы прежде в нашей душе, и нет ничего в нашей душе, чего не было бы прежде в мире». Но счастлив тот, в чьем сердце живет любовь.

И толкнув балконную дверь, доктор вошел в зал, где наследница мессера Милионе только что принесла в дар последнюю треть наследства своего предка.