Вот рассказ о двух кораблях, доставивших в Америку совсем других пассажиров. Отправной точкой обоих был островок Горэ в Сенегале. Первый корабль взял курс на Баию, в Северную Бразилию, а второй – на Чарлстон, в Южную Каролину. Оба везли рабов-африканцев – крошечную долю из 8 миллионов людей, не по доброй воле пересекших Атлантику в 1450–1820 годах. Почти % тех, кто приехал в Северную и Южную Америку в 1500–1760 годах, были невольниками. До 1580 года рабы составляли 1/5 иммигрантов, в 1700–1760 годах – до ¾[322].

На первый взгляд, рабство было одним из немногих институтов, которые имелись и в Северной, и в Южной Америке. Владельцы табачных плантаций на юге США и бразильских энженью [сахарных заводов] пришли к одинаковому решению. Как только стало ясно, что труд невольников обходится дешевле, а требовать от них можно большего, чем от законтрактованных европейцев (в Северной Америке) и индейцев (в Южной), они положились на импорт рабочей силы из Африки. Работорговцам за океаном (королю Дагомеи и всем остальным, стоявшим ниже на иерархической лестнице) было, в общем, безразлично, с кем иметь дело: с англичанами, португальцами или с арабами – своими давними партнерами. Транссахарская работорговля шла уже во ii веке. В 1500 году в Бенине португальцы нашли невольничьи рынки[323]. С точки зрения африканца, посаженного под замок в Горэ, кажется, не имело большого значения, куда его повезут: в Северную или Южную Америку. Вероятность его гибели на корабле (16 % рабов не выносило тягот пути) была примерно одинаковой.

Однако положение невольников в колониях Нового Света различалось. Рабство, с древности являвшееся неотъемлемой частью средиземноморской экономики, возродилось в эпоху Крестовых походов, а в Англии оно по существу исчезло. Крепостное состояние (villeinage) ушло из общего права в то время, когда португальцы прокладывали маршрут от западноафриканских невольничьих рынков до Средиземноморья и устраивали сахарные плантации на Мадейре (1455) и Сан-Томе в Гвинейском заливе (1500)[324]. Первые рабы-африканцы попали в Бразилию уже в 1538 году. На территории будущих США не было ни одного африканца до 1619 года. Тогда англичане захватили испанское судно, шедшее в Веракрус, и забрали в качестве трофея 350 рабов. Невольников привезли в Джеймстаун[325]. В Северной Америке не было сахарных плантаций вроде энженью Баии и Пернамбуку, где условия, несомненно, были самыми тяжелыми (из-за невероятно трудоемкой доиндустриальной технологии[326]). Золотые рудники Южной Бразилии (в Минас-Жерайсе и других местах) или кофейные плантации начала XIX века были не намного приятнее. В Бразилию попало гораздо больше африканцев, чем на юг США: страна, уже в 1600 году производившая почти 16 тысяч тонн сахара, быстро обошла страны Карибского бассейна и стала мировым лидером сахарного производства. (Санто-Доминго и Куба достигли сопоставимого уровня значительно позднее[327].) И долгие годы, несмотря на диверсификацию бразильской экономики (производство сахара, добыча полезных ископаемых, выращивание кофе, производство основных предметов потребления), работорговля, а не свободная миграция, оставалась главным источником рабочей силы. Рабский труд применялся почти во всех отраслях экономики[328]. Для Бразилии рабство имело такое значение, что к 1825 году африканцы и их потомки составляли 56 % населения (в испанских колониях – 22 %, в Северной Америке – 17 %). После ликвидации рабства в англоязычных странах оно сохранилось в Бразилии, и в 1808–1888 годах в страну ввезли более 1 миллиона рабов (вопреки англо-бразильскому договору 1826 года, который, как предполагалось, положит конец работорговле). К 50-м годам XIX века, когда ВМФ Великобритании начал серьезно мешать торговле невольниками, рабов в Бразилии стало вдвое больше, чем в 1793 году.

Участь рабов в предреволюционной Латинской Америке была не всегда плачевной. Власти и церковь могли вмешаться (и вмешивались), чтобы облегчить участь рабов, подобно тому, как они могли ограничить и другие имущественные права. Позиция католической церкви состояла в том, что рабство было необходимым злом: приходилось учитывать, что душа есть и у африканцев. Рабам было легче получить свободу на латиноамериканских плантациях, чем в Виргинии. В Баие рабы сами оплачивали половину всех освобождений[329]. К 1872 году 3/5 афроамериканцев и мулатов в Бразилии стали свободными[330]. На Кубе и в Мексике раб мог даже узнать свою цену и купить свободу в рассрочку[331]. Считалось также, что в Бразилии у рабов больше выходных (воскресенья, а также дни чествования 35 святых), чем в английских колониях в Вест-Индии[332]. Начиная с Бразилии, в Латинской Америке стало нормой предоставление рабам земельных участков.

Было бы ошибкой представлять ситуацию в розовом цвете. Когда темпы экспорта быстро росли, некоторые бразильские сахарные плантации функционировали 20 часов в сутки, 7 дней в неделю, и непосильный труд буквально сводил рабов в могилу. Некий бразильский плантатор однажды заявил, что, “покупая раба, он рассчитывал использовать его год (не многие жили дольше) и выжал из того столько, что не просто возместило первоначальные инвестиции, но и принесло хорошую прибыль”[333]. Плантаторы в Бразилии, как и на островах Карибского моря, жили в постоянном страхе перед восстаниями рабов и полагались на жестокость, чтобы поддерживать дисциплину. Обычным наказанием на некоторых бразильских плантациях было новенас – 9-дневное бичевание с “обработкой” ран солью и мочой[334]. В Минас-Жерайсе еще в xviii веке вполне обыкновенным было выставление на обочинах отрубленных голов беглых невольников. Средняя продолжительность жизни бразильского раба в 50-е годы XIX века составляла 23 года. Рабу нужно было выдержать на плантации 5 лет, чтобы его хозяин получил сумму, вдвое превышающую первоначальные инвестиции[335]. С другой стороны, в Бразилии рабы могли вступать в брак (согласно английскому и голландскому законодательству невольники этого права не имели). К тому же португальские и испанские законы, регулировавшие положение рабов, со временем смягчались.