Позднее в уединении моей спальни я снова рассматриваю свои покупки. Я пообещала Льюису поужинать с ним сегодня вечером у нас дома, и мама, даже не заглянув ни в одну из коробок, настояла, чтобы по этому случаю я надела новое платье. Элис помогает мне примерить их все еще раз. Одно из них кажется мне слишком шикарным, даже не знаю, по какому случаю его бы можно было надеть, но точно не по случаю ужина тет-а-тет с Льюисом. Все эти наряды, разумеется, черные, но они как небо от земли отличаются от тех тяжелых мрачных траурных платьев, которые мне столько месяцев пришлось на себя надевать. Один из них – это тот самый французский шифоновый туалет, который я примерила первым по требованию Шарлотты. Я рада, что она настояла на том, чтобы я его надела. В нем я чувствую себя легкой, почти бесплотной. Я все равно поддела под него корсет, но Элис не затянула шнуровку, так что в нем я ощущаю себя блаженно раскрепощенной. Я не решаюсь показать маме то странное нижнее белье, которое Шарлотта уговорила меня купить. Оно сшито из шелка цвета слоновой кости; короткие панталоны и сорочка. Когда оно на мне, меня словно ласкает прохладный ветерок. Это белье кажется таким смелым, чувственным и современным. Мама, которая сочла своим долгом взглянуть на мой наряд, прежде чем я спущусь к ужину, пришла в немалое волнение, увидев юбки моего нового платья, едва доходящие мне до лодыжек, и его свободный фасон. И то и другое, по ее мнению, выглядит нескромно.

– Но, мама, ведь я наверняка должна выглядеть скромнее в платье, касающемся моего тела только в нескольких местах, вместо того чтобы сжимать его корсетом, придавая ему ту форму, которую оно должно иметь.

– Хорошо Шарлотте носить подобные наряды, ведь ее родители не обращают никакого внимания на такие вещи.

– Мама, ты говоришь о них так, будто они какие-нибудь радикалы, хотя это вовсе не так. Они просто дают своей дочери идти в ногу со временем, вот и все.

– А я, по-твоему, не даю? – Она выглядит по-настоящему обиженной.

– Согласись, что я могу носить то, что больше соответствует моему возрасту… в конце концов, мне двадцать один год. Я должна одеваться как современная женщина.

– Ты должна одеваться с достоинством, как Монтгомери, а не как одна из этих разнузданных девиц, которые стоят на тротуарах в коротких юбках, крича, что женщинам надо дать право голоса, или как особа, которой все равно, какое впечатление она производит. – Она оглядывает меня с головы до ног со смесью гордости и беспокойства. Становится немного стыдно от мысли, что мне удается так хорошо ею манипулировать, но что правда, то правда – я точно знаю, что надо сказать, чтобы победить в этом споре.

– Люди ожидают, что я буду идти в ногу со все меняющейся модой, мама. Этого же от меня ожидает и Льюис.

– Льюис?

– Разумеется. Не можешь же ты и в самом деле думать, что такой мужчина, как он, будет обращать внимание на девушку, которая, по его мнению, не следит за модой. Ему нужна такая жена, которой он мог бы гордиться. Такая, которая производила бы впечатление.

Лицо мамы тут же выдает производимую ею смену приоритетов – от поддержания репутации семьи к браку ее единственной дочери, браку, которого она желает всей душой. Она собирается с мыслями и пытается придать своему тону беззаботность.

– Полагаю, ты могла бы надеть платье на этот ужин. Ведь тебя будет видеть только Льюис.

– О? Стало быть, оно все же не кажется тебе слишком смелым?

– Нельзя же допустить, чтобы он смотрел на нас как на провинциалов.

Я улыбаюсь ей. Только моя дорогая мамочка может вообразить, будто кто-то может бросить нам обвинение в провинциальности.

– Уверена, он одобрит наш выбор, – говорю я ей, легко целуя ее в лоб. После смерти отца она сильно похудела, и от этого ее тонкая, как бумага, кожа потеряла былую упругость. У меня щемит сердце, когда я вижу, как загораются ее глаза при мысли о моей будущей свадьбе.

Так что я спускаюсь на первый этаж, одетая в красивое шифоновое платье и чувствуя себя чересчур шикарной для ужина с другом, которого я, в конце концов, знаю с самого детства. На мгновение мне становится жаль, что здесь нет Фредди. Раньше Льюис и он были близки. Мне делается грустно оттого, что даже эта давнишняя дружба сошла на нет из-за образа жизни, который теперь ведет брат. Интересно, как он на самом деле справляется со своей проблемой в Рэднор-холле? Я написала письма нескольким нашим тамошним соседям и дальним родственникам, прося их почаще его навещать, чтобы, благодаря их визитам, он держал себя в узде. Но время течет медленно, погода стоит из рук вон плохая, ночи темны, и ему наверняка одиноко. Уизерс написал бы мне, если бы из Лондона к нему приехали какие-то нежелательные гости, но не может же наш дворецкий следить за каждым шагом Фредди, особенно когда он ездит один бог знает куда на своем недавно приобретенном автомобиле.

В дверях кабинета появляется Льюис и широко улыбается при виде меня.

– Лилит, ты как прекрасное видение.

– Смотри не говори это при всех подряд, – отвечаю я, подходя к нему. Мне не нравится мысль о том, что он может вообразить, будто я принарядилась для него, и хочется обратить его слова в шутку. – Некоторые люди считают, что, если у тебя бывают видения, это признак того, что ты спятил.

– Тогда, если ты еще и слышишь голоса, это уже стопроцентное доказательство безумия, так что и тебе, и мне самое место в сумасшедшем доме, – все так же улыбаясь, произносит он. Он берет меня под руку, и мы вместе идем в столовую.

Должно быть, мама, которая заявила, что у нее болит голова и сейчас ужинает у себя в комнате, велела передать кухарке, чтобы та сегодня расстаралась. К ужину у нас прекрасное консоме, европейская солея, желе из куропатки с айвой, а на десерт экзотическое мороженое из ананасов.

– У твоей дорогой матушки прекрасная кухарка и отличный винный погреб, – говорит Льюис, вытирая губы салфеткой. – А я-то думал, что мне придется ужинать сардинами, поданными в мою комнату на подносе. Вот было бы печальное зрелище.

– Льюис, я сомневаюсь, что ты съел хоть одну сардину с тех пор, как тебе исполнилось десять лет. К тому же ты прекрасно знал, что, если явишься к нам вечером, мы пригласим тебя на ужин.

– Ах, Лили, тебя послушаешь, так можно подумать, будто я… расчетливый тип.

– Ты сын своего отца.

– Ох! – восклицает он, трагически хватаясь за сердце. – Ты бываешь жестокой, Лилит Монтгомери.

– Хочешь сказать, я с тобой не сюсюкаю, как большинство тех женщин, которыми ты себя окружаешь?

Он улыбается мне своей самой очаровательной улыбкой и накрывает мою руку своей.

– Наверное, это и есть та привилегия, которой по праву пользуется жених. Как бы то ни было, я лучше буду терпеть жестокость от тебя, чем глупое сюсюканье от кого-то еще. К тому же тебе повезло, что я пришел сегодня, иначе это божественное платье так бы никто и не увидел.

– Возможно, – сухо отвечаю я, медленно высвобождая руку. – А возможно, я надела бы его все равно.