Моя лучшая подруга Кадиджа была замужем, и у нее уже родился малыш. Она переехала в деревню своей новой родни, и я не видела ее целых пять лет, поэтому решила зайти к ней и сообщить свои новости. Но встреча получилась не слишком веселой. Кадиджа пыталась не воспринимать все чересчур серьезно, но мы обе знали, что между нами — огромная пропасть. Она вышла замуж четырнадцати лет и очень гордилась первенцем, малышом Мо. Посмеиваясь, она сказала, что мы должны остаться лучшими подругами, — я стану их семейным врачом.

— Сильно разошлись наши пути, верно? — тихо заметила Кадиджа. — Я вышла замуж, ты станешь учиться. Муж у меня хороший, но он сказал, что жены — не для того, чтобы учиться. Мне нужно присматривать за детьми. Так что учебу я бросила. Но я сделаю все для того, чтобы мой сын ходил в школу, а может, даже и в университет, как ты.

Сильнее, чем когда-либо прежде, я чувствовала теперь, что мне больше нет места в деревне. Образование сделало меня чужой друзьям детства, и я потеряла их. Где-то в глубине души я сожалела об этом, но этот путь я выбрала сама.

Вернувшись домой, я заполнила формуляры для подачи заявления в университет. Если бы с медицинским факультетом ничего не вышло, я попытала бы удачи в юриспруденции, а если бы не повезло и там — оставалась экономика. Отец забрал формуляры в Хашму и отдал их в приемную комиссию. Теперь нам предстояли долгие недели в ожидании ответа, и ожидание началось.

* * *

Как раз в это время до нас дошла страшная весть. Брошенный бабушкин муж отправился на гражданскую войну в Чад, забрав с собой двоих ее сыновей. Конечно, у дедушки была в Чаде вторая жена, так что он сражался в одном строю с родными. Но в пустыне Чада произошла крупная битва, и все трое были убиты. В одночасье бабуля потеряла мужа и сыновей.

Эта весть, казалось, отняла у нее все жизненные силы. Она рыдала, и мы никак не могли утешить ее.

— Мой муж! Мой муж! Отец моих детей! — причитала она. — Мои сыновья! Мои сыновья! Единственных моих мужчин я потеряла. Все мужчины теперь умерли. Все мужчины погибли…

Я никогда не видела бабушку в слезах, изливающей душу на людях, и это зрелище меня потрясло. Бабуля так жестко обращалась со своим брошенным мужем, а теперь оплакивала его смерть, словно он был ее единственной настоящей любовью. И судя по ее горю, так и было. Она никогда не переставала любить его, но гордость и горячий нрав помешали ей помириться с ним. И вот теперь он был мертв, и они навсегда разлучены, и два ее сына ушли вместе с ним.

Мы оделись в традиционные белые траурные одежды. К нам потянулись посетители, чтобы отдать дань уважения. Прежде чем присоединиться к стенаниям, женщины снимали обувь у ворот — из почтения к мертвым.

— Это были очень хорошие люди, — утешали они бабулю. — Нам будет не хватать их. Нам будет не хватать их.

Обычно тела мертвых заворачивают в белую благовонную одежду и кладут на погребальное ложе — ангрэб. Ложе покрывают белым погребальным саваном, бхиришем, и оставляют в хижине, чтобы люди могли отдать усопшему последние почести. Перед закатом тело доставляют на кладбище, ибо мусульманина надлежит предать земле в день его смерти. Мужчины выносят ангрэб из деревни, женщины бегут за ними, пытаясь в последний раз прикоснуться к телу. Прибыв к свежевыкопанной могиле, тело опускают в землю с помощью того же бхириша.

Но дедушку и его сыновей похоронили там, где они погибли, поэтому погребение в нашей деревне было чисто символическим. Три дня гости оставались в нашем доме, чтобы оплакивать дедушку вместе с нами. Бабуля, мои родители, братья, сестра и я должны были держать траур полных сорок дней и ночей — священное число у мусульман. Это потому, что пророк Мохаммед сорок дней скитался в пустыне. Там он услышал слово Божие и получил свои священные уроки.

За эти сорок дней траура я заметила, что бабуля начала чахнуть. Ей словно не для чего стало жить. Она без конца повторяла, что ее мужчины погибли и в жизни ее ничего не осталось. Все опустело. Отовсюду исчезла надежда. Бабуля перестала нормально есть и перестала сердиться. Она даже перестала колотить внуков. Вместо этого она сделалась тихой и ласковой, словно боялась потерять то, что осталось от ее семьи.

Порой мне было очень жаль бабулю. Жизнь ее и без того была достаточно сурова, а теперь еще и это. Она стала ходить в мечеть, молиться за души погибших. Но больше всего мы встревожились, когда она принялась раздавать вещи. Ее драгоценное имущество, которое она собирала долгие годы, было роздано родственникам и друзьям, будто больше она ни в чем не нуждалась. Будто самый дух ее умер, будто бабуля рассталась с волей к жизни.

К концу этих сорока дней мы все нуждались в какой-нибудь хорошей новости. И однажды ранним утром такую новость принес взволнованный сосед, один из дядюшек Кадиджи.

— Я слышал твое имя! — закричал он. — По радио! Халима Башир! В списке студентов, принятых в университет в Хартуме!

— Боже! Боже! Но на какой факультет? На который?

— На медицинский, — возвестил дядюшка. — Медицинский! Ты будешь учиться на доктора!

Я не могла в это поверить. А что, если он ослышался? Папа не мог себе простить, что сам пропустил сообщение по радио. Он решил ехать в Хашму, чтобы проверить сведения непосредственно в Министерстве образования, и немедленно отправился в путь. Я хотела поехать с ним, но он велел мне оставаться дома. Я все еще была в трауре, и мне ехать не подобало.

Два дня спустя отец вернулся. Он вышел из лендровера с широчайшей улыбкой, какой я у него еще не видала, и раскрыл мне объятия. Дядя Кадиджи не ошибся, объявил он. За мной закрепили место для обучения на терапевта.

Мо и Омер изо всех сил старались радоваться, и малышка Асия казалась довольной, проникшись общим счастьем. Даже бабуля как будто немного вышла из своего подавленного состояния. Я слышала, как она и мама хвастались перед другими женщинами, перечисляя хвори, которые я смогу вылечить, словно я уже была доктором. Я надеялась, что выдержу предстоявшие мне семь лет интенсивных занятий. Я надеялась доказать, на что способна, надеялась, что исполню мечту отца. И я надеялась, что найду себе друзей и