Глаза привыкают к оттенкам темноты неожиданно быстро. Мы вываливаемся из леска и оказываемся на ровной проплешине прямо перед “стеной”. До нее не больше пяти метров, и она действительно черная, сожравшая весь свет и все краски. Тихо так, что я слышу, как дышат остальные.

– Граница, – шепчет Блондин, и я понимаю, почему он не говорит громче: здесь чертовски страшно.

Машка тихо скулит под мышкой у Горбуна, сам он застыл с непроницаемым лицом, плохо различимым в сумраке. Бес подходит к “стене” первым.

– Ну что, пошли домой?

Он натужно, неестественно весел, и меня пробирает озноб. Хочу сказать ему: “Отойди”, но не успеваю. Горбун, обманчиво медлительный, как медведь, на деле оказывается быстрым, какими и бывают медведи. Он прыгает вперед и успевает схватить Беса за руку.

– Стой!

– Отпусти, я пойду. Вот увидишь, зайду и вернусь за вами, трусы.

В быстрых, сбивчивых словах Беса нет уверенности, но есть маниакальная жажда. “Стена”, “граница”, чем бы она ни была, тянет его к себе, и мы все это видим.

Он ловко выкручивает руку из хватки Горбуна и валится внутрь черноты. Исчезает в ней за один миг, в который никто из нас не успевает издать ни звука. А потом любой звук перекрывает его крик, многократно усиленный, словно вопит вся стена мрака целиком, от одного невидимого глазом края до другого. Крик пронзает голову. Мучительный. Страшный. Такой, который исходит не из горла, а откуда-то гораздо ниже, из легких, из живота, изо всей человеческой требухи, за которой прячется душа. От этого крика мы дружно сбиваемся в дрожащую кучу и смотрим-смотрим-смотрим в черную пасть, проглотившую нашего друга. А потом он обрывается тишиной. Глубокой. Окончательной».

Дина вздрогнула от внезапного озноба. Запахнула жилетку на груди. В ушах звучало далекое эхо другого крика – того мужчины, что повернул назад от близкого берега. От возможности вернуться и жить… Она со всхлипом вздохнула и продолжила читать.

«Все. Горбуна больше нет. Я думал, да все думали, что он уйдет первым, а вышло вон оно как. Я шел рядом и старался не смотреть ему в лицо. Нет ничего приятного в том, как выглядит человек, потерявший себя. Но не проводить его я не мог. Не знаю, правильно ли сделал, ведь теперь длинная (откуда же их столько?) шеренга тел, застывших в ступоре, пустыми глазами уставившихся в темнеющее небо, будет сниться мне до самого конца, каким бы он ни был.

Горбун знал, что уходит, и был готов к этому. Все мы знали. Но к тому, что вдруг не обнаружим Блондина, который просто исчез однажды ночью, не был готов никто. Машка рыдала в голос, размазывая слезы по лицу. Она едва оправилась от потрясения после гибели Беса, и вот на тебе – снова потеря.

Но и она не задержалась слишком долго. Накануне мы вернулись из города поздно, едва успев до темноты, и завалились спать вповалку, втроем на здоровенном матрасе Горбуна, так было теплее. А утром она разбудила нас криком:

– Мальчики, мальчики!

Я еле продрал глаза, Горбун просто сел и дохнул сивухой от выпитого накануне – так он пытался вернуть способность спать.

– Машка, кончай орать, – проворчал я и остолбенел.

Такой я Нашу Машу еще не видел. Она сияла. Свет пробивался сквозь жалюзи, и рыжие кудряшки горели нимбом вокруг ее восторженного лица.

– Мальчики! Я – не Маша! Меня Таня зовут. Таня Грызлова.

Я продолжал таращиться, а Горбуна подбросило на матрасе. Он вскочил на ноги и выпрямился так, что даже спина разогнулась неведомым образом.

– Пошли, – только и сказал.

Я чуть не спросил: “Куда?” – да вовремя очухался. На Крестовский, куда ж еще? Наша Маша, то есть Таня, возвращалась!

Так мы остались вдвоем. А теперь я совсем один, и никто мне не нужен.

У Нашей Маши есть страсть. Она обожает фотографии. Выдирает их из журналов, вырезает из книг. Единственная, кто может ходить по пустым квартирам и рыться в вещах. Она никогда ничего оттуда не забирает, кроме фотографий. Ими увешаны все стены в нашем жилище. Я никогда не присматриваюсь, не разглядываю чужих лиц, для меня это всего лишь пестрые заплаты на бежевом пластике стен.

Вчера она весь вечер (короткий, как никогда) носилась с вырезанной из журнала фотографией лося. Как всегда, я вспомнил об этой громадине только тогда, когда мельком глянул на страницу журнала у нее в руке.

– Где все животные? – пристала она к Блондину.

– Маш, не знаю, – отмахнулся тот, погруженный в чтение.

Все свободное время он или читает, или мастерит что-нибудь страшно полезное.

– Доктор, – пришла моя очередь быть жертвой расспросов, – почему нет животных? Хоть бы крыса? Или кошка?

Я как-то не задумывался об этом до сих пор. Затупил, и вместо меня ответил Горбун:

– Машуль, кому интересны звериные души? Они же чистые.

Мы дружно уставились на него. Картинка едва не вывалилась у Машки из пальцев.

Вот такая философия.

Забавный пацан. Истерить перестал быстрее, чем я в свое время. Все рвется куда-то. Имя себе выдумал заковыристое. Торможу его, как могу, но он слишком молод, чтобы сидеть на месте и не задавать вопросов. А я не знаю, что ему отвечать. Да и не очень-то хочу. Он вроде еще не готов к ответам.

Снова один. Птенец ушел. Улетел в собственное гнездо. Наслушался моих бредней о прошедшем времени и решил стать провожатым. Говорит о помощи, а глаза в пол. Совсем врать не умеет. У меня в ларьке тесно для двоих, грязно и неуютно, но все равно жаль, что он ушел».

Дина сразу поняла, что это об Алексе. Последний лист задрожал в руке, строчки расплылись перед глазами. Захотелось отыскать Доктора и сказать, что Алекс уже дома, что Доктор тоже еще жив, заставить его вспоминать. Она шмыгнула носом, вытерла слезы и дочитала оставшиеся записи.

«Все чаще вспоминаю Границу, Беса. Давно решил, что он догадывался, какая судьба его там ждет, и просто использовал нас, чтобы спокойно дойти. А может, подарил нам шанс увидеть единственный настоящий выход отсюда? С него сталось бы и то и другое.

Перепечатал кое-какие заметки из старых дневников. Еле разбираю собственный почерк. Может статься, что я действительно врач? Завтра закончу книгу, отнесу Музыканту – Алику (а Птенец мне нравилось больше), пусть делает с этим что хочет. Меня ждет Граница. Мерещится по ночам. Я все искал смысл в том, почему сижу здесь так долго, и неожиданно понял, что от меня требуется решение. Выбор. Кто-то надеется, что я еще годен на поступок, потому Тьма меня и не берет. Пока перепечатывал старый дневник, сообразил, что так и не систематизировал свои наблюдения. Увлекся процессом. У нас, старожилов этого проклятого места, тоже есть воспоминания. Тонкая шкурка своего “я”, которая наросла уже здесь. Когда я писал то, что выше, был совсем голым. Будто ребенок. И наивным, что, как ни странно, сейчас умиляет.