– Поправляйся, Алекс. Ты обещал мне «Лесного царя».

Он нахмурился, смущенный. Так происходило всякий раз, когда нужно было реагировать на забытые вещи. Дина протянула здоровую руку и вложила в его ладонь. Пожала тихонько.

– Все будет хорошо. Пока. – Она обернулась: – Мам?

Грузовой лифт, кряхтя и потряхивая створками дверей, полз вниз. От досады Дине хотелось зареветь. Ее выписывают, а Алекс остается в больнице. Растерянный, смущенно вглядывающийся в видео и фото, на которых он в кругу незнакомых людей играет, учится, отмечает праздники…

И ничем-ничем она больше не могла ему помочь. Но ведь он жив? Значит, надежда есть. А это – главное, решила Дина. Когда лифт остановился на третьем этаже, слез в ее глазах уже не было.

Пять месяцев комы – не шутка. Из таких передряг без потерь не выходят. Тело перестает слушаться из-за мышечной дистрофии, могут отказать и отказывают внутренние органы. Теряется речь, теряется память. Леше Давыдченко повезло, молодой организм восстановился удивительно быстро, за одним досадным исключением: парень ничего не помнил.

«Невыносимо-невыносимо-невыносимо», – стучало в висках. Пустая упаковка из-под сока с ненатурально ярким зеленым яблоком на боку, крутясь, взлетела вверх, подброшенная тупым носком кроссовки, и приземлилась в траву перед оградой Никитского сада.

– Не-вы-но-си-мо, – яростно прошипел он вслух сквозь зубы, шагнул с тротуара на газон и снова пнул несчастную картонку. На этот раз она отлетела по косой, в сторону и вверх, и застряла между прутьями ограды.

Женщина, которую он теперь называл мамой, только чтобы не слышать приглушенных рыданий в соседней комнате каждую ночь, просила не уходить далеко от дома. Он оглянулся. Поискал глазами окно большой комнаты на фасаде. За стеклом угадывался женский силуэт. Она стояла, обняв себя руками, и, должно быть, провожала Лешку взглядом. Следила.

В его лексиконе никак не находилось нужное слово, которым Лешка мог бы описать свое состояние. Все вокруг было чужим. Чужой дом. Чужие руки и ноги, чужое лицо в зеркале, чужое имя. И бесконечное, навязчивое ощущение дежавю. Такое уже было с ним когда-то. Что именно было? Когда? Где? Невыносимо!

Поздно вечером в небе включали звезды. Лешка лежал в темноте и смотрел на них через окно. Удобно, когда во дворе не горит фонарь! Он перебирал в памяти названия созвездий – тех, что мог видеть в сумеречной темноте июльского неба, и тех, что отсюда увидеть нельзя.

Он знал много созвездий. Еще больше, чем звезд, он помнил мелодий, но не мог прочитать нотный лист! Пальцы слушались неохотно, и Лешка играл по памяти, вздрагивая каждый раз, когда передерживал ноту… Раскрытая на семнадцатой странице партитура стояла перед глазами, пестря диаграммой черных символов. Он уже знал, что это – нотные знаки. Не вспомнил – мама рассказала. Знал, что все мелодии, теснящиеся в его голове, записаны этими крошечными головастиками на разлинованных листах нотных тетрадей, но для него они теперь ничего не значили. Он ничего не помнил и не мог понять. Как не мог прочитать ни единого слова в книге: совершенно разучился читать и только-только пытался освоить алфавит…

На кровать взобралась Муза – старая серая кошка, к которой пришлось привыкать, как и к чужой женщине за стеной, – и улеглась в изголовье. Тяжело вздохнула и завела свой негромкий моторчик. Лешка не помнил, но теперь знал, что сам принес ее когда-то в дом.

– Муза, я так никогда не усну, – проворчал он, когда кошка принялась несильно когтить отрастающие волосы у него на макушке.

В тишине ночи голос прозвучал странно знакомо.

– Муза, – неуверенно позвал Леша, слушая себя самого.

«Муза, немедленно отдай!» – далеким эхом прозвучало в памяти. Комок серой шерсти промчался прямо под ногами, передними лапами кошка подбрасывала черный бант галстука-бабочки и мчалась за ним вдогонку.

– Старушка, а ведешь себя, как котенок!

Лешка, смеясь, выхватил галстук из кошкиных лап, и она села, обиженно уставившись вверх, на Лешкины руки, отнявшие законную добычу.

– Ты готов? – заглянула в комнату мама.

– Иду. Муза опять стянула бабочку.

– Быстрее, а то опоздаем!

Лешу подбросило в кровати, он сел, мучительно пытаясь ухватить воспоминание. Звук, цвет, вкус. Интонацию маминого голоса, полоску солнечного света через всю комнату наискосок, саднящую царапинку от кошачьего когтя на левой руке…

Муза прошла по подушке и ткнулась головой ему в ладонь. Продолжая цепляться за всплеск памяти, он машинально погладил кошку по голове, потом – под челюстью, где тихонько вибрировало равномерное «м-р-р-р». «Мурчалло» – так называла это мягкое, нежное местечко на кошачьем горле бабушка, а маму это словечко смешило…

– Мама! – вскрикнул он в темноте, еще не до конца осознавая, что происходит, но отчаянно нуждаясь в этом слове именно сейчас.

Дверь в комнату распахнулась так быстро, словно мама стояла прямо за ней и ждала. Только и ждала, когда он позовет. Невидимая в темноте, она обняла его, прижала к себе. Мамины руки непрерывно оглаживали плечи, спину, ерошили волосы. Она что-то бормотала, коротко всхлипывая. Лешка уткнулся носом в теплую ночную рубашку под распахнутым халатом, в мягкий живот, задыхаясь от знакомого запаха, от тысячи знакомых запахов родного дома.

Память возвращалась постепенно и ужасно медленно. Он вспомнил маму и старенькую кошку Музу. Но странную, слишком коротко стриженную девочку с невозможно зелеными глазами, которая несколько раз навещала его в больнице и вернула единственное, что сохранила память, – музыку, вспомнить не смог. Она не оставила маме свой номер телефона, ее не было ни на одной из видеозаписей или фотографий семейного архива. Мама даже не смогла вспомнить ее имя, огорченно разводя руками: не до того было.

По средам и пятницам приходила Ирина Петровна, врач. Она настойчиво, а порой и бесцеремонно копалась в Лешкиной голове, пытаясь выудить оттуда утраченные воспоминания. Боролась с обнаружившейся дислексией каким-то новым методом. Лешку раздражало ее присутствие, ее настойчивость, резкий запах духов, который вплывал в квартиру, кажется, еще до того, как эта высокая, прямая как столб женщина переступала порог.