недавно перечитывал Эсхила, и в божественной иронии «Агамемнона» я нахожу единственную разгадку нашего жестокого века, когда рушится весь мир и ближайшую аналогию можно сыскать только в безнадежной резиньяции древних. Порой я думаю о наших солдатах во Франции как о римских легионерах, посланных за тридевять земель от своего развратного города сдерживать натиск варварских орд… а орды-то несут опасность посерьезнее, чем этот развратный город… еще один удар вслепую по всему человечеству, фурии, которых мы много лет назад вознесли на пьедестал, над чьими трупами мы победно блеяли с начала до конца викторианской эры…

А останется от всего этого мир, насквозь пропитанный материализмом, и – католическая церковь. Я все думаю, как ты найдешь в нем свое место. В одном я уверен: кельтом ты проживешь свою жизнь и кельтом умрешь; так что если ты не используешь небо как неизменное мерило для своих идей, земля будет столь же неизменно опрокидывать твои честолюбивые замыслы.

Эмори, я как-то неожиданно понял, что я старик. Как у всех стариков, у меня были свои фантазии, и я тебе о них расскажу. Я тешил себя выдумкой, что ты мой сын, что, может быть, в молодости я однажды впал в бессознательное состояние и зачал тебя, а когда сознание вернулось, я об этом не помнил… Это инстинкт отцовства, Эмори, ведь безбрачие касается не только плоти, оно глубже…

Иногда мне думается, что мы с тобой потому так похожи, что у нас был общий предок, и я установил, что единственная кровь, общая для семейств Дарси и О’Хара, – это кровь О’Донагю… кажется, его звали Стивен…

Когда молния ударяет в одного из нас, она ударяет в обоих: стоило тебе отбыть в порт отправления, как я получил бумаги для поездки в Рим и теперь с минуты на минуту жду указаний, где мне сесть на пароход. Еще до того как ты получишь это письмо, я буду в пути, а потом настанет и твой черед. Ты пошел на войну, как подобает джентльмену, так же, как пошел в школу и в университет, – потому что так было нужно. Похвальбу и геройские позы вполне можно оставить на долю средних классов, у них это получается гораздо лучше.

Помнишь ли ты те дни в марте прошлого года, когда ты привозил ко мне из Принстона Бэрна Холидэя? Какой это чудесный юноша! Позже, когда ты мне написал, что я, по его мнению, молодец, меня это просто сразило. Как мог он так обмануться? Вот уж чего нельзя сказать ни про тебя, ни про меня. Допускаю, что мы с тобой незаурядные, умные, можно даже, пожалуй, сказать – блестящие. Мы способны привлекать к себе людей, создавать атмосферу, способны почти до конца растворить свои кельтские души в кельтских неуловимостях, почти всегда можем настоять на своем. Но молодцы? Нет, это не о нас.

В Рим я еду с интереснейшим досье и с рекомендательными письмами во все столицы Европы, и когда я там появлюсь, это «произведет впечатление». Эх, если бы я мог взять тебя с собой! Последние строки звучат, пожалуй, несерьезно, не с такими бы словами пожилому священнику обращаться к юноше, уезжающему на войну; единственное мое оправдание в том, что пожилой священник, в сущности, разговаривает с самим собой. Многое у нас с тобой скрыто очень глубоко, и ты не хуже меня знаешь, что именно. У нас обоих есть глубокая вера, хотя у тебя она еще не осознанная; и непомерная честность, которую не уничтожить никакой нашей софистике, и, главное, – детская простота души, уберегающая нас от подлинной злобы.

Я написал для тебя ирландский «плач», который и прилагаю. Жаль, что твои «ланиты» не соответствуют описанию их, которое ты там найдешь, вольно ж тебе ночи напролет курить и читать.

Итак, вот мое творение.

ПЛАЧ ПО НАЗВАНОМУ СЫНУ,

УХОДЯЩЕМУ НА ВОЙНУ

ПРОТИВ ЧУЖЕЗЕМНОГО КОРОЛЯ

Ochone

Он ушел от меня сын души моей

В пору золотого расцвета как Энгус Ог

Энгус сияющих птиц

А разум его могуч и тонок подобно разуму Кухулина на Мюиртиме.

Awirra sthrue

Чело его бело как молоко коров из стада королевы Мэйв

Ланиты его алы как вишни с того древа

Что склонилось дабы Мария угостила Сына Божия.

Aveelia Vrone

Кудри его подобны золотому оплечью королей Тары

Очи его подобны четырем серым морям Эрина

Затуманенным дождем.

Mavrone go Gudyo

Он ринется в веселую багряную битву

Среди вождей вершащих великие подвиги

И жизнь его уйдет от него

И ослабнут струны моего сердца.

A Vich Deelish

Мое сердце это сердце моего сына

И конечно моя жизнь это его жизнь

Можно второй раз быть молодым

Только в сыновьях.

Jia du Vaha Alanav

Да будет Сын Божий над ним и под ним впереди него и сзади него

Да затуманит взор чужеземному королю властитель стихий

Да проведет его владычица милосердия за руку

сквозь гущу его супостатов так что они не увидят его

Да оградят его надежнее щита Патрик Гэльский

и Колумб Церковный и пять тысяч святых Эрина

Когда он ринется в битву.

Och ochone.

Эмори, Эмори, почему-то я чувствую, что это конец. Один из нас (а может быть, и оба) не переживет эту войну… Я все пытаюсь дать тебе понять, как много значило для меня последние несколько лет это перевоплощение в тебя… поразительно мы с тобой одинаковые… поразительно разные.

Прощай, мой мальчик, да хранит тебя Бог.

Тэйер Дарси».

Ночная погрузка

Эмори продвигался по палубе к носу, пока не нашел табуретку под электрической лампой. Порывшись в карманах, он достал блокнот и карандаш и стал писать, медленно и старательно:

Пора нам в путь…

Мы молча шли по улице пустой,

Где смолк нестройный гам,

И страшен был наш серый, зыбкий строй

Мятущимся теням,

И откликался эхом порт ночной

Размеренным шагам.

Вот палуба… А ветер все смирней.

Уходит призрак-брег —

Там жалкие обломки сотен дней…

Оплачем ли мы бег

Бесплодных лет?

Как пенна моря муть!

А тучи раздались, и небосвод