— А насчет освобождения Новгорода, Красного Села и Гатчины тебе известно?

— Ха! Да про это уже все куры в городе кудахчут, — улыбнулся Леонид. — Не знал бы я, не знал бы и ты.

— Ну, уж это не скажи, — возразил Грязнов, — я об этом узнал в тот же день, сидя в тоннеле.

— Я и забыл... Правильно, — согласился Изволин.

— Вот насчет второго фронта хочется что-нибудь пронюхать, да никак не удается. Будет он или не будет? Что там слышно в эфире?

У Леонида кожа на лбу собралась в морщинки.

— Дела обстоят так, что пока второй фронт заменяется свиной тушенкой. А скоро второй фронт нужен будет нам, как козе модельные туфли. Зачем думать с втором фронте, когда есть уже три фронта: один на передовой, второй — в советском тылу, трудовой, а третий — в тылу у врага. Как-нибудь одолеем Гитлера и без союзников.

— Нет сомнения...

Андрей вынул текст телеграммы и передал Леониду:

— В сегодняшний сеанс... Важные сведения...

Изволин быстро пробежал текст глазами и, присев к столику, начал зашифровывать

Андрей осмотрел погреб. Все было попрежнему, в нишах лежали взрывчатка, боеприпасы, капсюли, запальный шнур, на стене висели винтовка и автоматы. Только в углу он заметил что-то новое, — там стояли большие кумачевые флаги на длинных древках.

— Для чего это? — полюбопытствовал Андрей, обращаясь к Тризне, сидевшему рядом с ним.

Но ответа не последовало. Игнат Нестерович, упершись локтями в колени и положив голову на руки, казалось, дремал. Его большие, широко открытые глаза смотрели в одну точку; он о чем-то думал. Может быть, о сыне, мечущемся в жару, или о жене, подавленной нуждой и горем. «Совсем плох», — подумал Андрей и отвернулся.

В глубокой тишине слышалось только постукивание ключа передатчика. Уже двадцать минут работал Леонид. Он принял две телеграммы и передал одну.

— Все! — сказал он, наконец, и сбросил с головы наушники. — Теперь расшифруем, что говорит «большая земля».

Игнат Нестерович очнулся и обвел глазами погреб.

— Давай закурим, — предложил он Андрею.

Грязнов достал пачку немецких сигарет и подал их Тризне. Тот поморщился и брезгливо отвел их рукой.

— Ну их псу под хвост, — сказал он мрачно.

— Возьми кисет под подушкой, — рассмеялся Леонид. — Вот уж ничего немецкого терпеть не может...

Андрей достал кисет с самосадом и подал его Тризне. Тот скрутил большую цыгарку и уже хотел закурить, как вдруг раздался радостный возглас Леонида:

— Братцы! Товарищи!

Тризна и Грязнов насторожились и вопросительна посмотрели на Изволина.

— Это же праздник! Нестоящее торжество!

— Что такое? Читай! — резко сказал Игнат Нестерович.

— Без ведома «Грозного» расшифровываю военную тайну. Слушайте! «Грозному» точка По вашему представлению награждены двоеточие орденом Красного знамени — Тризна Игнат Нестерович, орденами Красной звезды — Повелко Дмитрий Федорович и Заломов Ефрем Власович точка. «Вольный» точка».

Игнат Нестерович встал, выпрямился во весь рост, сделал несколько шагов и неожиданно упал на топчан. Его большое тело вздрагивало. Он плакал, плакал громко, как плачут дети.

Леонид и Андрей перепугались. Изволин подбежал к другу, наклонился над ним.

— Игнат... родной... что с тобой?..

— Подожди, Леня... подожди. — Игнат Нестерович забился в кашле.

Приступ был тяжкий, мучительный. Бессонные ночи, напряженная работа окончательно измотали надломленный организм Игната Нестеровича. Из горла его вырывался хрип. Наконец, он поднялся, сел на постели и, судорожно глотнув воздух, облизал красные от крови тубы. Руки ею дрожали. Леонид и Андрей уселись по бакам. Игнат Нестерович с трудом перевел дух и обнял друзей.

Нет, это еще не конец. Нет, нет! В такой день умирать нельзя. Спасибо родине. Он любил ее больше жизни. Нет, сегодня нельзя умирать. Он встал, прошелся по погребу, встряхнулся и твердо спросил своим обычным тоном, что пишут во второй телеграмме.

— Сегодня в двадцать три часа наша авиация будет бомбить железнодорожный узел, — сказал Леонид. Он осторожно взял из рук Тризны цыгарку. — Дай-ка я за тебя в этот раз покурю, по случаю высокой награды.

Игнат Нестерович подарил Леонида долгим благодарным взглядом.

— Снеси телеграммы Денису Макаровичу, — сказал он Грязнову, — а я побуду дома...

Никита Родионович был дома один. Болезнь все еще держала его в постели. Он успел перечитать почти все книги, что нашлись на полках этажерки, но и это занятие, наконец, надоело. Ожогин решил встать и перейти в зал, ему казалось, что там будет веселее. Легкий шорох, пружин тахты необыкновенно приятно подействовал на Ожогина. Он вытянулся и закрыл глаза. И сразу побежали мысли, воспоминания. Они чуточку волновали, уносили в далекое прошлое

Вспомнился брат Костя. Никита Родионович любил его, пожалуй, больше всех в семье. Перед глазами возникали годы детства, совместные прогулки, проказы. Как давно это было! Внезапно тревога защемила сердце. Никита Родионович вспомнил Саткынбая, который, может быть, уже встретился с Константином. Как тяжело будет Косте услышать страшные слова предателя: «Ваш брат с немцами». Ведь на фотокарточке его, Ожогина, собственноручная подпись. Не поверить трудно, невозможно.. Что станет делать Константин? Он, конечно, поступит так, как поступил бы на его месте Никита Родионович, узнав, что брат изменил родине. Тут сомнений быть не может. Но что подумает Константин о нем? Сможет ли допустить мысль, что его брат действительно перешел в лагерь врагов?

Нет, нет! Никита Родионович не хотел даже предполагать это. На «большую землю» послали две радиограммы, объясняющие положение дела. Их, конечно, поняли и приняли меры. «Гостя» встретят как полагается, Константин, вероятно, уже все знает и поможет устроить посланцу Юргенса достойный прием.

Никита Родионович улыбнулся от мысли о том, что Юргенс и на этот раз просчитался. «Да, многого Юргенс не знает, а если бы знал, то я, наверное, не лежал бы сейчас на этой тахте», — подумал Ожогин.

Не знает Юргенс и того, что никогда ни отец, ни брат Ожогина не подвергались никаким репрессиям. Отец и мать были честными советскими людьми и вместе с двумя сыновьями до двадцать второго года жили здесь, в этом самом городе, а затем перебрались на Украину Там их и застала война. Отец и мать погибли одновременно. Машина, на которой они эвакуировались из Харькова, попала под бомбежку. Ни один из пассажиров в живых не остался. Никита Родионович и брат Константин были в то время на фронте. Константин после ранения попал в Ташкент и оттуда написал старшему брату письмо. Никита Родионович получил его перед самой выброской в тыл врага, к партизанам. Константин сообщал, что левая рука его не сгибается — поврежден локтевой сустав, поэтому приходится остаться в тылу, и опять взяться за геологию.