– Мне нужны сутки на размышление.

– Получилось? – спросила Мойра Николаос.

– Лучше не бывает.

– Тогда поди сюда и составь мне компанию. Вы что-то там засиделись… Как по-твоему, я честно отработала свои деньги?

– Полностью.

– Ну, вот и присядь здесь. Сядь, кому сказано? Выпей чего-нибудь. Покури чего-нибудь.

Из раструба граммофона, автоматически меняющего пластинки, лился приятный голос Жана Саблона. Мойра – босая, с заплетенными в толстую косу медными волосами – лежала на турецком диване под еврейским семисвечником, оставлявшим большую часть комнаты в полумраке. На ней было кимоно с пустым от локтя правым рукавом. Перед диваном стоял низенький столик с графином воды, бутылкой абсента и еще чем-то. Подойдя ближе, Фалько увидел серебряный подносик, на котором лежали шприц и пустая ампула.

– Ближе, ближе, не бойся.

Он послушно опустился на край дивана. Мойра смотрела на него расширенными, помутневшими глазами. Он взглядом показал на шприц:

– Это что-то новенькое.

Она ответила рассеянной медлительной улыбкой: слова доходили до нее точно из дальней дали.

– Я становлюсь старше, мой мальчик. Годы идут и свое берут. И где же прошлогодний снег?[16] Кокаин помогает справляться кое с чем.

– И давно?

– Какая разница?

Фалько налил абсента в тот же стакан, из которого пила хозяйка, добавил немного воды. Сделал первый глоток, сразу же произведший желанное действие. Достал из коробки уже скрученную сигарету с марихуаной, прикурил и глубоко затянулся. Мойра за ним наблюдала.

– Все еще красавчик, будь ты неладен… – произнесла она хрипловато.

Фалько привычным жестом дал понять, что это ему безразлично. Он невольно вспомнил прошлое. Как хороша была Мойра пятнадцать лет назад, как прекрасно было ее горячее, гладкое смуглое тело, которое почти не портил обрубок правой руки. Ее низкий голос, ее большие черные глаза, смотревшие на него в упор, покуда они обменивались стонами и вздохами, нежностями и скабрезностями. Афины и Бейрут были вполне подходящими сценами этого действа. Для Фалько это было время юности. Для Мойры – пора великолепной зрелости.

– Дай потянуть, – сказала она.

Мойра вдохнула дым, когда Фалько вложил ей сигарету в рот и кончиками пальцев стал водить по ее татуированным скулам. Эти берберские наколки она сделала себе, когда обосновалась с мужем-художником в Танжере. Сейчас они были такими же метками прожитого, как морщины вокруг глаз.

– Это ты красотка и с годами все лучше.

Задержав во рту и потом выпустив дым, она замурлыкала, как разнеживавшаяся кошка, которой почесали за ухом. Распахнувшееся кимоно открывало бедра. Ноги были все еще хороши, и их стройное изящество подчеркивали серебряные браслеты на щиколотках. Ногти покрыты ярко-красным лаком. Ноги одалиски, любил говорить он в прежние времена, когда она в себялюбивом неистовстве стискивала его ляжками, наслаждаясь его по́том, его силой.

– Лгун… – сказала она чуть погодя. – Лживый, льстивый поросенок.

Она отдала ему сигарету, и он снова затянулся. Раньше ему никогда не хотелось перемешивать реальность с тем миром, который открывают наркотики. При его сомнительной профессии такие пристрастия могли оказаться гибельны. Укатанная дорожка к неприятностям и в могилу.

– Вдыхай, вдыхай поглубже… Это мне привозят с гор Кетамы.

– Хорош.

– Еще бы.

Фалько обычно предавался подобным забавам не один, а за компанию с кем-нибудь еще: чаще всего с женщинами, с которыми на какое-то время сводила его судьба, а потому он поневоле усваивал их привычки и склонности. Лет десять назад жена французского дипломата, торгового советника в Стамбуле, армянка по имени Клара Петракян, привела его на припортовую улицу Кара-Кёй в притон, где курили опиум. Кокаин он попробовал только однажды – в берлинском отеле «Адлон» в обществе Хильды Бунцель, модели и актрисы, известной по фильму Фрица Ланга «М»: она его таскала по самым грязным кабакам этого бесстыдного и обольстительного города, в ту пору еще сопротивлявшегося – недолго, как оказалось, – топоту сапог на своих улицах и коричневым рубашкам, заполонившим его.

– Приляг рядышком… – Мойра похлопала единственной рукой по дивану. – Иди сюда.

– Мне хорошо и здесь, – с улыбкой отказался он. – Дай мне полюбоваться на тебя.

– Тебя уже не влекут мои увядающие прелести?

Он взял ее руку и перецеловал пальцы в серебряных перстнях.

– Глупости не говори.

Он спросил себя, с кем она спит теперь, после смерти Клайва Нейпира. Наверно, ее навещают старые друзья, художники или актеры, проездом оказавшиеся в Танжере, и наверняка – горячие юные мавры, которым она хорошо платит. Мойра уже не молода, к пятидесяти четырем годам ее красота обрела иное качество и, утратив былую яркость, стала насыщеннее, а взамен свежести обрела теплоту. Тем не менее она по-своему была еще привлекательна. И разумеется, незримый, но смутно ощущаемый след от многих и таких разных жизней, вместившихся в ее бытие, делал ее женщиной совершенно особенной.

Oui, je revois les beaux matins d’avril[17].

Жан Саблон исполнял теперь «Vous qui passez sans me voir»[18], а марихуана начала оказывать свое действие. Фалько освежил рот глотком абсента и сел поудобней и поглубже. Но прежде вытащил из кобуры браунинг, положил под диван. Когда пьешь или балуешься с травой или чем почище – никакого оружия под рукой. Святой закон.

Мойра прикоснулась к его руке.

– У меня остались о тебе чудные воспоминания, мой мальчик, – сонно пробормотала она.

– А у меня – о тебе.

Они какое-то время сидели молча, слушали музыку и по очереди затягивались самокруткой.

– Ты не устал от такой жизни? – спросила она.

– Какой?

– Сам знаешь какой. Опасной. Непредсказуемой.

Фалько качнул головой:

– Разве бывает другая? Кто-то верит, конечно, что бывает. А это не так. Но ты-то знаешь, что она всегда такая.

– Да мы с тобой знаем, а вот другие – нет. В этом вся разница.

– Верно.

Мойра вытянула вперед прикрытый рукавом обрубок.