– Мы познакомились в двадцать втором году.

Фалько улыбнулся – прошлое оживало.

– Город пылал до самой гавани. Ты поднялась на борт вся в черном… рука на перевязи… Оглядывалась по сторонам с каким-то вызовом… Больная, в сильном жару… Смертельно бледная и божественно красивая…

– Это была другая Мойра. – Левой рукой она сжала его запястье. – Das Dort ist niemals Hier… Ты читал Шиллера?

– Нет.

– «Там не будет вечно здесь»[19].

– Да я понял. Чтобы догадаться, не надо быть Шерлоком Холмсом.

– Любишь ты прикидываться дикарем.

– Клянусь, я не знаю, кто такой был этот Шиллер… Композитор?

– Молчи, идиот!

Самокрутка догорела.

Фалько затянулся в последний раз и погасил крошечный окурок. Потом налил себе в стакан еще абсента и воды.

– Мне понравилось тогда, как ты на меня смотрел, – Мойра говорила врастяжку, разделяя слова долгими паузами, словно засыпая. – И как подошел с такой детской улыбкой… предложил помочь… Потом я узнала, что ты дал денег морякам, чтоб устроили меня получше… А в Афинах пришел навестить меня в больнице.

– Я хотел тебя.

– Ну и получил, чего хотел. И тебя не смутило, что у меня нет руки… Ну, или ты притворился, что тебя это не смущает. Когда мы разделись и легли, я думала, тебе будет неприятно касаться моего изувеченного тела.

– Есть рука или нет – неважно. Ты была божественно красива.

– А как я завывала, помнишь? Как сука в поре… Ты заткнул мне рот ладонью, как кляпом, чтобы не переполошить соседей, а я искусала твою руку до крови.

– А ночью плакала. Думала, я сплю.

– Это не из-за тебя.

– Знаю. Потому и не стал тебя утешать. Притворился спящим.

– Я вспоминала Смирну… Всех, кто там погиб… Мужа. Сына.

– Понимаю.

Граммофон замолчал, но Мойра ничего не сказала и не шевельнулась. Не хотелось вставать и Фалько. Он впал в истомное, блаженное оцепенение, и казалось, любое движение происходит замедленно. Чтобы продлить это ощущение, он протянул руку к столику и нащупал еще одну сигарету.

– Ты был совсем юным тогда, но и у тебя на сетчатке глаз отпечатались твои собственные горящие Смирны… Я слышала, как ты вставал ночью, ходил по комнате, курил, искал аспирин, когда у тебя совсем нестерпимо болела голова… – Она взглянула на него и спросила как бы вскользь: – Это продолжается?

– Да.

– Я думаю, тогда тебе не стоило бы курить это…

– Да я отлично себя чувствую.

Пламя зажигалки осветило суровое лицо. Повседневную маску. Он глубоко затянулся – заполнил легкие дымом, который далеко-далеко отодвигал мир и его самого.

– Ты – человек бессовестный и причудливый, – сказала она через секунду. – Но даже твои собственные подлости не делают тебя подлецом. …И эта наглая улыбочка, и этот опасный взгляд.

Фалько хотел было, не отвечая, передать ей сигарету, но Мойра качнула головой. Расширенные зрачки будто впивались в его лицо.

– Не довольно ли? Неужели не боишься, что тебя убьют?

Он улыбнулся молча и снова втянул дым.

– Нет, не боишься, – заключила Мойра. – Ты ведь из тех, кто уверен, что сами знают, когда бросить женщину, когда пить, а когда и жить. Но ведь и вы иногда ошибаетесь.

– Хорошо сказано.

– Вычитала эту фразу где-то, не помню где… А может, и не вычитала… Ее бы мог произнести и мой Клайв. И я. И ты.

Слова ее доходили до Фалько будто издали. Звучали приглушенно и медленно. Она так говорит – или я так слышу, подумал он.

– Я никогда не спрашивала, случалось ли тебе убивать, – вдруг с неожиданной живостью проговорила она.

Она подвинулась чуть ближе, приникла к нему. Сквозь тонкий шелк он ощутил тепло ее тела. Полы кимоно разошлись, открывая лобок. Выбритый, отметил Фалько.

– Ты мне сказала как-то… – припомнил он. – «Мне нравится, что ты делаешь то, о чем другие лишь мечтают».

Мойра не сводила с него затуманенных ошалелых глаз.

– Я согласен с этим, – сказал он, чувствуя, что слова даются ему с трудом. – Я много думал… Потому я и любил тебя какое-то время… Если я вообще способен кого-то любить… По крайней мере, мне казалось, что это любовь.

Шевельнув рукой, он осторожно прикрыл ее наготу тканью кимоно.

– Что толку вспоминать… Что было, то прошло.

Притихшая было Мойра чуть слышно засмеялась.

– Когда-нибудь ты состаришься, друг мой.

– Вполне возможно.

– А если повезет – не доживешь… Потому что не могу представить тебя стариком, который смотрит, как скатываются дождевые капли по стеклу.

– Во всяком случае, вспоминать буду тебя. Ты – одна такая.

Не успел он договорить, как почувствовал удар в бок.

– Лгун… Был мошенником – и останешься.

Фалько захохотал и, подавившись дымом, закашлялся. Сигарета уже обжигала ему кончики пальцев. Он сунул ее в пепельницу.

– Самая заветная мечта одной такой женщины – пережить самое себя. – Она осторожно прикасалась к его лицу. – Ну, и сам видишь… Обороняешь крепость, где нечего больше защищать.

Она снова чуть подвинулась, освобождая ему место. Голова у Фалько медленно кружилась, унося его в те края, куда звуки доходили с промедлением, где движения казались нескончаемыми. Он лег на диване ничком, положив голову на живот Мойре.

– Я тоже не представляю, – сказал он. – Но жизнь порой такие шутки шутит…

– Нам бы надо умереть так же, как жили, – Мойра погладила его волосы. – Не веришь в это?

– Верю. Но это случается так редко.

– Ну, расскажи… Расскажи мне, пожалуйста… À l’ombre de nos amours… Под сенью нашей давней любви. Давней, милой, нежной любви – и нынешней меланхолической дружбы.

– Да какой из меня рассказчик…

– Ну, прошу тебя…

Здесь хорошо, подумал Фалько, прижимаясь щекой к ее животу. Удобно и уютно… как у матери на руках. Он заставил свое блаженное оцепенение прерваться словами.

– Знать, что жизнь… – начал он очень медленно, – это шутка дурного тона, полная случайностей, врагов и чертиков, выскакивающих из коробочки, – это единственное, что дает возможность шутить над всем. – Он повернул к ней голову. – Как тебе?

– Шутить с такой чудесной и губительной улыбкой, как у тебя?

– Например.