общему мнению, отменно. Симон дважды в день встречался здесь с Прево. Пообедав, они выходили на шоссе выкурить сигарету и, как правило, продолжали разговор, который начали еще в казарме Клебера и который изматывающая, строгая дисциплина военной школы вынудила их прервать. До конца мая оба считали, что война развертывается так, как и предполагалось, — иными словами, по схеме, сходной с той, по которой протекала война 1914 года: немцы нарушают нейтралитет Бельгии, теснят застигнутых врасплох французов, вторгаются на север Франции, но третья битва на Марне останавливает противника. После этого начинается позиционная война и т. д. и т. п. При таком положении вещей их роль была ясна. Их держат в резерве для битвы на Марне. Неподготовленность к войне, которая ощущалась сейчас на каждом шагу, отнюдь не походила на то, что было зимой, когда шла «странная война», — нет, это был обычный беспорядок, царящий на фронте при перегруппировке сил, беспорядок, предшествующий внезапному маневру, который должен принести спасительную победу. Симон больше не ощущал беспокойства. Страх смерти неожиданно покинул его в ту минуту, когда, столкнувшись на лестнице с лейтенантом-инструктором, оглушительно крикнувшим: «Боши вошли в Голландию!», он узнал, что началась настоящая война. Так успокаивается человек, увидев, что несчастье, которого он давно ожидал, разразилось. Остается только закрыть глаза и ждать. И Симон готовился к третьей битве на Марне. Ничего другого не оставалось. Эта война, начавшаяся так нелепо, становилась наконец настоящей войной.

Они испытали первую бомбежку, кстати, предназначавшуюся не для них. Они в это время завтракали в кабачке, и оконные стекла добрых пять минут сотрясались от взрывов. Никто не поднялся из-за стола, лишь краешком глаза каждый наблюдал за соседом, желая убедиться, не побледнел ли тот. К всеобщему удивлению, побледнел капитан. А ведь он был еще под Верденом! Должно быть, он испугался внезапно оживших воспоминаний. А потом люди от всего устают… Все побежали смотреть на опустошения, произведенные бомбежкой. На дороге валялась мертвая корова, вся в крови и навозе.

— Невинная жертва людского безумия, — заметил Прево.

— Первый труп, который я вижу на этой войне, — заметил Симон.

В начале июня представления о ходе войны пришлось пересматривать. О битве на Марне не могло быть и речи. Тогда, значит, битва на Луаре? Это уже походило на семидесятый год. Им сказали: «Добирайтесь до Луары, как сумеете и на чем сумеете». Симон объяснил своим людям положение дел, но при виде их радости — еще бы, ведь они будут отступать на юг! — у него не хватило духу сказать, что им вменено в обязанность занять рубежи на Луаре. Он сказал только, что они отступают к Луаре.

На грузовиках они обогнули Париж с юга и проехали в двух километрах от Сен-Реми. Камилла эвакуировалась из города с предприятиями Минтодоль, где она по-прежнему работала секретаршей. Только тут Симон ощутил горечь поражения. Париж опустел для него: его любви там уже не было. А пригород умирал, отходя в прошлое вместе с голубятнями, над которыми кружили растерянные голуби, и распахнутыми настежь кроличьими клетками. И Симон вдруг с болью осознал, что этот мирок — мирок Сен-Реми — уничтожен навсегда. Симон совсем не любил его, но вместе с ним отходила в прошлое и его юность.

Между Сеной и Луарой разбежалась половина личного состава, вверенного его попечению. Сундучок Симона исчез вместе с пикапом, на который он его поставил. Но исчезновение этого металлического ящика, выкрашенного зеленой краской, по которой крупными белыми буквами было выведено «С. Б.», служило как бы символом того, что отошла в прошлое и «война по Аполлинеру», как называли ее Симон и Прево из-за одной аполлинеровской строчки, которую они назойливо твердили, словно припев: «Мой бог, как война красива!» От этой войны у Симона остался лишь провиантский мешок да револьвер в новенькой желтой кобуре. Он не раз забавлялся, играя револьвером, таким же ненужным, как шпага академика. Голубоватая сталь блестела. Оружие было отлично смазано. Как-то вечером Симон выпустил две пули в спокойную гладь лужи. По наивности он вообразил, что это произведет такой же эффект, как взрыв гранаты. Но лишь две-три лягушки выпрыгнули из воды и нырнули обратно.

На Луару Симон и его взвод выбрались в районе юго-восточнее Орлеана. Они шли, избегая шоссе, запруженных беженцами, над которыми кружили вражеские самолеты, оставляя после себя высокие столбы черного дыма. Ничем не связанные, ловкие, не обремененные ни женами, ни детьми, сытые, солдаты легче переносили войну, чем гражданское население. Какой-то полковник, еще, видимо, сохранивший присутствие духа, приказал взводу Симона занять правый берег реки. Никто толком не знал, где они находятся.

— Окопайтесь, — сказал полковник. — Остаются те, кто хочет. Силой никого не принуждайте…

Солдаты окапывались не торопясь, иные вовсе ничего не делали. Поэтому-то Прево и взялся за лопату, чтобы подать пример.

— Схожу-ка я в деревню, — сказал Симон.

Он стал спускаться в долину. Его подбитые гвоздями башмаки топтали ландыши во мху. Весенний воздух пьянил Симона. Раза два или три он повторил про себя: «Мой бог, как война красива!»

Прево остался один на один с каким-то парнем, который хмуро смотрел на него. Прево и за лопату-то взялся, чтобы заразить его своим примером. Он не знал этого человека и решил испробовать на нем могущество своих новеньких нашивок.

— Ну кому это нужно? — буркнул вдруг парень. — Кому это, черт возьми, нужно?

— Чего ты там ворчишь? — обратился к нему Прево. — Все равно нам торчать здесь до утра. Ведь если какие-то мосты еще и уцелели, то они находятся под обстрелом. Значит, надо делать то, что положено.

— А для чего делать-то? — заметил парень. — Послушайте, господин лейтенант, неужели вы думаете, что мы их здесь остановим? Это же ерунда! Битва на Луаре, что ли?

Прево пожал плечами, продолжая копать. Но все-таки ему стало немного легче от того, что парень назвал его «господин лейтенант». Он этого не ожидал.

— Они ведь к самому Парижу подкатились, так, что ли? — продолжал парень.

— Париж, — сказал Прево, — это еще не вся Франция.

— А я парижанин, — отрезал солдат. — Значит, если они в Париже, сами понимаете…

У него было красивое мрачное лицо, обрамленное круглой бородкой.

— Вы