парижан, вынужденных мыться над кухонной раковиной, — воплощение столь же чудесное, каким был для родителей Симона домик в Сен-Реми.

«Неплохая у нас ванна, правда? — заметил Саша. — Только, между нами говоря, здесь далеко еще не у всех есть ванны… До этого пока очередь не дошла…»

Они стояли на деревянном замшелом крыльце, выходившем в заросший травою садик. Рядом виднелось еще несколько таких же покосившихся домишек и ржавый купол заброшенной церкви, колокольня которой служила теперь приютом для голубей.

«Со временем все это придется сравнять с землей и выстроить новый город», — сказал Саша.

«Но в этом есть своя прелесть», — заметила Камилла.

«Да, это живописно, — согласился Саша, — но клопы — штука далеко не живописная, так же как и грязь. Ничего, мы построим города… каких никогда не бывало! Мой девиз: долой живописность! Долой святую Русь!»

Саша угощал гостей макаронами, которые он сам сварил.

«Неплохо, а? Макароны у нас только-только стали появляться…»

«Они какого-то странного цвета», — заметил Симон.

Макароны были темные.

«Кажется, я их переварил. — Он огорченно улыбнулся. — Не будь обывателем. И не говори, пожалуйста, что они такого цвета из-за муки. Посмотри, какой хлеб…»

Хлеб был удивительно белый.

«У вас на Западе такого нет!»

«Не сочиняй, пожалуйста», — сказал Симон.

«Ты меня не понял, — сказал Саша, глядя в потолок, с которого местами осыпалась штукатурка, — ты меня не понял. Я хочу сказать, что ваш хлеб совсем другое дело. Вы и представить себе не можете, чего стоил этот хлеб…»

Потом они еще поговорили о Париже. В какую-то минуту Саша поднялся и достал с этажерки, заваленной бумагами, пустой флакон из-под одеколона. Он осторожно, словно совершая некое таинство, вынул стеклянную пробку и глубоко вдохнул легкий аромат, по-видимому, еще сохранившийся во флаконе. «Ах, Париж, Париж!» — прошептал он. И тотчас, словно желая исправить впечатление от этого излишне романтического жеста, он уже совсем другим тоном, но все с той же улыбкой, что и в кафе «Будущее», добавил: «Ах, Париж, Париж! Вы, надеюсь, понимаете, что я хочу сказать! Услада Запада! Женщины! Шикарная жизнь! Я парижанин, ваша светлость! Я парижанин!..»

«А в Булонь-Бийянкуре, — заметил Симон, — наверно, и сейчас найдутся люди, которые дорого заплатили бы за то, чтобы хоть понюхать здешнего черного хлеба!»

Прево молча слушал его. Они ходили по двору, заложив за спину руки, зажав сигареты в зубах. Двор сейчас походил на потревоженный муравейник. То и дело раздавались приветствия. Дойдя до конца дорожки, ведущей к железной триумфальной арке, сооруженной в честь полка, которому был придан взвод курсантов, молодые люди нарочито громко прищелкивали каблуками и поворачивали обратно.

— Значит, это и есть твоя конкретная истина? — спросил Прево.

— Подожди, — сказал Симон. — Я еще не все тебе рассказал.

…В последний день перед отъездом Симона и Камиллы Саша пришел к ним в гостиницу. Камилла еще не была готова. Симон с Сашей пошли прогуляться по набережной. Мимо проплыл маленький буксирчик.

«Когда достроят канал, — сказал Саша, — пароходы пойдут отсюда прямо в море. Но я не об этом хотел с тобой поговорить… Это, — каким-то странным тоном добавил он, — не имеет никакого отношения…»

«К чему?»

«К тому, что я хочу тебе сказать. Ты не удивился, что моего дяди не оказалось дома, когда ты приходил?»

«Ты же сказал мне, что он в отпуске».

«Ну так он не в отпуске. Он арестован».

«Как?! — вырвалось у Симона. — За что?»

«Не знаю, — сказал Саша. Лицо его стало непроницаемым. — Вот и все, — добавил он. — Я хотел, чтобы ты это знал. Но больше я тебе ничего не могу сказать. Я не знаю, в чем его вина. Я не знаю, что случилось. Конечно… в свое время он долго жил за границей. И для такого человека, как он… не так-то легко приспособиться к новым условиям… Флакон из-под одеколона — это его…»

«Но, может быть, он не виноват? Ты не пытался узнать?»

Саша пожал плечами.

«Однажды за ним пришли — и все. Никаких объяснений».

Он взял Симона под руку и крепко стиснул его локоть.

«Послушай, я не только это хотел тебе сказать. Это частный случай. Я убежден, что дядя ни в чем не виноват. Он старый революционер. Но сейчас не в нем дело. Я хочу тебе вот что сказать: ты, вероятно, услышишь немало таких историй… или даже чего-нибудь похуже. Так вот, пойми меня хорошенько: это ничего не меняет. Усвой это как следует. Я скажу тебе сейчас одну удивительную вещь: если бы даже такое случилось со мной, это ничего бы не изменило в моих убеждениях, в наших убеждениях… И потом, вот что я тебе еще скажу: видимо, где-то засели мерзавцы, но Сталин ничего об этом не знает…»

Он выпустил руку Симона, тот стоял и смотрел на зеленоватую воду реки.

«Должно быть, это неизбежно, это цена, которую нам приходится платить… ведь мы живем в осажденной крепости. Только, пожалуйста, не рассказывай всего этого своей жене… Я говорю это для тебя… — и он грустно улыбнулся, — чтобы помочь тебе стать более сильным».

— Что же ты ему на все это ответил? — спросил Прево.

— Какую-то глупость. Я сказал: «Спасибо».

— Это не глупость. И тем не менее все это… даже эта драма… не более как эпизод.

— Ну, не думаю, — сказал Симон. — Нет, нет.

Прево не стал спорить. Они поднялись по широкой почерневшей деревянной лестнице, где пахло дезинфекцией.

Под сводами, возведенными неким королевским суперинтендантом, мечтавшим о величии, то тут, то там звучали песни. В общей спальне, где у приятелей койки были рядом, половина курсантов уже легла: одни спали, другие читали при свете карманных фонариков, третьи, сидя на соломенных тюфяках, переговаривались вполголоса, сворачивая обмотки. С огромной балки свисала на длинном проводе единственная лампочка, излучавшая слабый