Исходя из этого, полагаем, хотя, возможно, кому-то это покажется дикостью, что капиталистические отношения в России установились только внутри сословий. При этом для каждого из них они имели свои внутрисословные особенности, скажем, разную степень зрелости или строго очерченные законом области предпринимательской деятельности.

Дворяне, например, после 1785 года пользовались правом заниматься всякого рода предпринимательством, строить мануфактуры, фабрики, эксплуатировать недра, землю, лесные и водные ресурсы, заниматься торговыми поставками, пользоваться кредитами и т. д. Но, правда, только на своих землях, «по деревням», как говорилось в «Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства». Их права были защищены законом с полным набором демократических прав и свобод – «без суда да не лишится благородный чести», жизни и имения.[271]

Говоря по-простому, почти капиталистические и почти демократические отношения, за исключением ограничения свободы предпринимательской деятельности, выразившейся в норме «по деревням», и наличия свободных рабочих рук. Хотя, строго говоря, свободные руки им были не нужны – их вполне устраивала бесплатная рабочая сила крепостных. Помещичьи фабрики или мануфактуры редко работали на рынок. Обычно они работали под госзаказ, как, например, железоделательные заводы Строгановых, или представляли собой причуду, забаву для какого-нибудь вельможи, как фарфоровый завод Юсуповых. Поэтому дворяне не слишком увлекались предпринимательством, предпочитая просиживать штаны в многочисленных конторах, барствовать или просто проматывать состояние.

Купеческое сословие и мещане тоже пользовались определенным набором прав (в 1775 году их, например, освободили от подушной подати), позволявшим им вести дела не только в торговле, но и в производстве (промыслах), на биржах. Так, биржевым маклером по закону мог быть только человек купеческого состояния.[272]Можно сказать, что и они жили в общем-то в условиях развитых капиталистических отношений. Не хватало только свободных рабочих рук. Реформа 1861 года им их предоставила.

Крестьян же Освобождение оставило в раннем средневековье, хотя бы потому, что они существовали в другом, отличном от дворянского, правовом поле. Нести всю тяжесть налогового бремени было их сословной обязанностью. Для того, чтобы они лучше справлялись с этой ношей и ни на что больше не отвлекались, им не разрешали свободно передвигаться по стране. Сельский безлошадный пролетарий и «буржуй», кулак до 1906 года не имели права выезжать далее 30–50 верст за пределы своего места жительства без паспорта. А выдачу паспортов контролировала полиция на основе закона о видах на жительство.

Конечно, богатому крестьянину было легче решить проблему с разрешительным документом, хотя бы потому, что у него, скорее всего, не было недоимок (долгов), на что особенно обращал внимание закон: «Сельские обыватели, за коими числятся недоимки по тем из государственных, земских и мирских сборов, поступление которых обеспечивается круговою порукою подлежащих сельских обществ, могут получать паспортные книжки лишь с согласия обществ, к коим они приписаны».[273]

Справедливости ради надо сказать, что и недоимщики (должники) могли получить паспорт, что было особенно важно для тех, кто уходил на отхожий промысел, но тогда в нем делалась отметка о наличии недоимки, которую они должны были погасить до конца года. В противном случае паспорт им не продлевался (то же самое относилось к мещанам и ремесленникам – ст. 60 «Закона о видах на жительство»). А нанимать работников без паспорта помещики или фабриканты не имели права. Таким образом, и богатые, и бедные крестьяне (а также мещане и ремесленники) ограничивались в правах на свободное передвижение исключительно по сословному признаку.

Именно так закон трактовал и сам документ – это не только удостоверение личности, но и право «на отлучку из места жительства в тех случаях, когда это право должно быть удостоверено».[274]

Ограничивались они в правах и той самой круговой порукой, которая была формально отменена лишь в 1903 году, но просуществовала фактически до 1917 года, и общинной формой землепользования, которая в том или ином виде существовала до начала сталинской коллективизации вопреки так популярным сегодня столыпинским реформам. До 1903 года крестьян можно было пороть по закону. Так, в одном месяце 1885 года по приговору Глежевского волостного суда под Санкт-Петербургом «было высечено в одном обществе из 45 домохозяев 25, в другом из 45–23, в третьем из 35–26, в четвертом из 41–32, в пятом из 51–35, в шестом из 108–38».[275]Какое уж тут равенство, свободы тоже немного.

То есть товарные отношения в деревне к концу XIX века, конечно, нарастали, но можно ли их назвать по-настоящему капиталистическими? В своей знаменитой работе «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин пришел к выводу, что «обломки дореформенного строя (прикрепление крестьян к земле и уравнительное фискальное землевладение) окончательно разрушаются проникающим в земледелие капитализмом».[276]

С ним трудно спорить. Эта работа до сих пор считается образцом научной мысли и ценным источником по аграрным отношениям конца XIX – начала XX века. Но ведь и до установления крепостного права на Руси, и при крепостном праве был рынок со свободными хлебопашцами, были арендаторы, были поденщики, были богачи и бедняки. Масштабы, правда, не те – средневековье, да и населения было меньше. Хорошо известно, что с древнейших времен, повторимся, собственность вообще, рынок вообще и товарные отношения вообще существовали в том или ином виде всегда и везде.

Не случайно Макс Вебер отмечал, что «стремление к предпринимательству», «стремление к наживе», к денежной выгоде, к наибольшей денежной выгоде само по себе ничего общего не имеет с капитализмом. «Это стремление наблюдалось и наблюдается у официантов, врачей, кучеров, художников, кокоток, чиновников-взяточников, солдат, разбойников, крестоносцев, посетителей игорных домов и нищих – можно с полным правом сказать, что оно свойственно all sorts and conditions of men (людям всякого рода и состояния, – В. М.) всех эпох и стран мира, повсюду, где для этого существовала или существует какая-либо объективная возможность». Подобные наивные представления о сущности капитализма принадлежат к тем истинам, от которых раз и навсегда следовало бы отказаться еще на заре изучения истории культуры. Безудержная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму и еще менее того его «духу». Но, подчеркивал он здесь же, капитализм безусловно тождественен стремлению к наживе в рамках непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия, к непрерывно возрождающейся прибыли, к рентабельности.[277]