Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Удивительно то, что с тех пор, как люди занимаются философией и исследуют истину и даже природу вещей, не нашелся не то чтобы один человек, но хотя бы народ или философская школа, которые отыскали бы истину и раскрыли ее. Из среды смертных вышло великое множество мудрецов, прозванных затем философами, но разве они, каждый в отдельности или все вместе, продвинули дело вперед? Они всегда подразделялись на столь различные школы, что и по сей день от них не осталось ничего, кроме споров[267].
И это касается не только перипатетической, но и всякой другой философии. «…Вся вообще философия не узнала еще ничего истинного о естественных вещах»[268]. Таким образом, Гассенди открыто принимает сторону пирронистов. В признании же невежества философов он не видит ничего постыдного, ибо то, что может быть познано, они все-таки познают. «Без преувеличения поэтому можно назвать их невежество ученейшим, ибо немалое достоинство состоит в том, чтобы признать невежеством то, что другие почитают знанием, и открыто признавать, что ты не знаешь того, чего действительно не знаешь»[269].
Когда Мерсенн предложил Гассенди записать свои замечания на еще не изданный текст Декарта, тот сделал это весьма добросовестно, выказав при этом свое неприятие каптезианского спиритуализма. Душа не может существовать без тела, утверждал он, а ум неотделим от мозга. Человеческое я не есть что-то отдельное от материального тела. «Ибо скажи на милость: каким образом ты себе представляешь, что ты – непротяженный субъект – можешь воспринять образ, или идею, тела, имеющего протяженность?»[270]
Полемика с Декартом, балансирующая на грани перебранки, заставила Гассенди уточнить само понятие «философ», обратившись к его пифагорейскому истоку:
Если только слово «философ» применяется вместо слова «мудрец», то я добровольно уступаю его тебе, который мудрствует столь самоуверенно; если бы этому имени не придавалось иного звучания, чем то, которое было желательно его создателю, который, дабы изобличить бахвальство других, сказал, что он не «мудрец», но лишь «стремящийся к мудрости», то не было бы причины тебе ревновать меня к мудрости, так как, даже если бы я ничего не разумел, я все же лишь на основании своего страстного желания разуметь мог бы называться «стремящимся к мудрости». Поэтому когда ты утверждаешь, что я не говорю ничего такого, что выдавало бы философа, то, может быть, в том смысле, который ты придаешь этому слову, меня и невозможно им считать; но предлагать свои сомнения и страстно стремиться к познанию – это, по мнению других, возможно, и выдает философа[271].
Эта мысль о философии как соперничестве и о философе как о претенденте на мудрость, отличающемся от собственно мудреца, будет постоянно присутствовать во французской философии, стремящейся постигнуть себя. Уже в наше время ее очень ясно сформулировал Ж. Делез. Впрочем, об этом мы поговорим в своем месте. Перипатетики во всем слепо верили Аристотелю; Декарт, в противоположность им, ничего не предлагал принимать на веру, но все обещал объяснить и доказать. Однако он сам, говорит Гассенди, подобно невежественным аристотеликам, требует от своих слушателей поверить ему на слово, и это вызывает особенное раздражение у Гассенди. Если самого себя Гассенди, таким образом, все-таки считает философом, то Декарт, на его взгляд, выдает все замашки мудреца. Ведь он полагает, будто лишь ему одному противна ложь, и только он один стремится к истине. Мудрецом его делает именно непоколебимая вера в свой пресловутый метод: «Конечно, ты именно потому выразил такое мнение о самом себе, что из этого твоего метода не может внезапно проглянуть ничего фальшивого, ничего неверного, так, словно ты произносил пророчества, в которых непозволительно сомневаться»[272].
И вместе с тем, Декарт считает самую очевидность недостаточной, сомневаясь или делая вид, будто сомневается, что сидит в своем кресле и пишет. Гассенди считает этот знаменитый жест сомнения несуразицей и притворством: как может разумный человек усомниться в том, что известно каждому невежественному крестьянину, да и зачем, к тому же, заниматься философией, если единственный ее смысл состоит в том, чтобы доказать то, что все и так знают? Ведь, раз Декарт написал то, что мы теперь читаем, он явно при этом бодрствовал. Пытаться доказывать этот явный факт – значит злоупотреблять своим досугом: спящему от этого пользы никакой, а бодрствующему это не придаст уверенности в том, что он бодрствует.
И зачем вообще искать основания для доказательства того, что ты существуешь? Ведь это же ты сам мыслил, видел, писал, разговаривал, ел, пил и делал все остальное. И ты мог сомневаться в том, что ты существуешь? И не было ли совершенно излишним столь напряженно охотиться за доводами в пользу того, что ты существуешь? Если ты хотел поучить других, неужели ты думал, что кто-нибудь станет тебе возражать? И если уж кто-нибудь другой стал бы сомневаться в том, что он существует, и, не считаясь с вернейшей очевидностью этого факта, стал бы требовать, чтобы ему это логически доказали и привели основания, то разве ты сам не послал бы его как можно дальше, в саму Антикиру?[273]
Впрочем, критика с точки зрения здравого смысла не была бы столь действенной, если бы Декарт, опираясь в своем определении ума как мыслящей субстанции не на способность, а на действие, неизбежно носящее случайный характер, оказался уязвим для критики теоретического порядка. В этом отношении Гассенди предвосхищает самого Канта. Выводы Декарта, считает он, порочны, потому что он аргументирует от идеального состояния к реальному, от интенционального способа существования в себе – к реальному способу существования в себе, т. е. к существованию вещей вне познающего их ума.
Столь резкая критика Гассенди стала реакцией на ответ Декарта, в свою очередь, порожденный первой порцией Гассендиевых возражений. Ведь Декарт заявил, что его ученейший оппонент «воспользовался не столько философскими аргументами для опровержения моих мнений, сколько некими ораторскими приемами с целью их высмеять», чему он, Декарт, даже рад, поскольку это показывает исчерпанность философских контраргументов. Декарт отвечал с язвительностью, которая не могла не задеть Гассенди: «Я считаю, что ты принял здесь решение напомнить мне, с помощью каких средств могут высмеять мои доводы те, чьи умы настолько погрязли в чувственных ощущениях, что им совершенно чужды метафизические мысли…»[274] Да, Гассенди порой и впрямь выступает как «человек плоти», но он этого отнюдь не стыдится, а старается ни в коем случае не забывать о том, что он представляет собой не чистый ум, а существо из плоти и крови. Конечно, Декарт вполне резонно возражал, что этого одного еще недостаточно ни для опровержения какой-либо философии, ни для утверждения своей собственной[275].
