Он ударил по левой ладони ребром правой, повторив красноречивый жест адмирала Дорека. Лисандр с Феликсом мигом очистили палубу. Оставшись один, Тибо стал пробовать меч, то так, то этак рассекая воздух. Но запястье болело, в руке не хватало силы, и его ждало разочарование: меч был слишком тяжел и слушался недостаточно быстро. А рукоять была коротка для двух рук. Лезвие затупилось, но если это исправить легко, то для колющего удара оно было решительно непригодно.

Однако ничто на свете не могло убедить Тибо прийти на поединок с другим оружием. Меч его предка явно того требовал. Одной гарды хватило бы, чтобы решиться: сложенные серебряные крылья, чудом сбереженные руслом Верной, сверкали как в дни своей славы. Одно крыло соединялось с навершием рукояти, защищая руку, а последнее перо было загнуто, чтобы отводить удар.

Тибо снова завернул меч в мокрую Лисандрову одежду и окольными путями, стараясь, чтобы никто его не заметил, отправился в кузницу. Ошеломленный Шарль не посмел притронуться к мечу. Он отер руки о фартук из бычьей кожи и выдал поговорку:

– На обломках по морю не ходят.

– Однажды я доказал обратное, – парировал Тибо, хвалясь знаменитым кораблекрушением. – Мне нужен этот меч.

– Вы думаете… им воспользоваться, сир?

– Возможно.

– Но на обломках…

– Это мое дело.

– Что ж, ваше величество. И когда хотите его получить назад?

– Прямо сейчас.

Шарль оглядел своего короля; мужчину, с которым у него теперь, после равноденствия, было так много общего. Он взял меч и отчетливо почувствовал всеми семью пальцами, как металл задрожал. Шарль готов был поклясться, что крылья складывались и расправлялись, точно дышали. В противоположность тому, что выходило из-под его молота, меч казался живым. Однако с первого же взгляда кузнец заключил, что клинок был сделан не из лучшей стали. Простейший сплав, подверженный окислению, так что если бы не речной ил, от него ничего бы не осталось. И хотя металл был ковким, ему не хватало упругости. Нужно было сперва очистить его от ржавчины, потом заточить, отвердить, насытив углеродом и защитив от износа; потом остудить; потом вновь нагреть; и закалить. Всю эту работу нужно будет проделать, не нарушив распределение веса, и вдобавок заново отделать рукоять и заменить деревянное навершие.

Прямо сейчас? Абсурд. Шарлю казалось, будто в горле у него застряла наковальня. К тому же… Видит небо, подков он выковал тысячи. Но мечи? Только один держал он в руках – причем скверный – летом в свои пятнадцать лет.

– Ну что, кузнец?

– Что сказать, сир… Всяк старается, как у него получается.

– Прекрасно. Приступай.

Король остался стоять, и Шарль понял, что ему придется работать при нем. Его любимым средством от ржавчины был лук, присыпанный сахаром. Он извинился за перевод дефицитных продуктов. Дальше для обдирки стали он обычно использовал шлифовочный круг, но тот мог усугубить повреждения. Потому он взялся за старый добрый белый мергельный камень, который, вообще говоря, никогда его не подводил. Тонкий и твердый, он образовался из спрессованных ракушек, живших миллионы лет назад. Он встречался редко и имел столько полезных свойств, что королевство Краеугольного Камня торговало им по той же цене, что и нефритом.

Шарль стал водить им по лезвию круговыми движениями – самое простое действие. Однако тут все и пошло наперекосяк. Металл вдруг вздрогнул с такой силой, что почерневшая рука кузнеца сама собой взлетела вверх, выронив к ногам белый камень.

– Да что вообще…

Даже сквозь сажу на щеках было видно, что он стал белее лежавшего в гробу Блеза.

– Нет, сир, я не могу.

– Ты можешь и ты должен.

Шарль поднял камень и осторожно продолжил обдирать сталь. Ни в какую. Клинок волновался все больше и даже мерцал резким блеском. В конце концов кузнец опустил руки, и здоровую, и увечную. Но Тибо не желал сдаваться. Если меч сопротивляется, он тем более хочет его. Король встал на место кузнеца.

– Объясни, что надо делать.

Вскоре Шарль, прагматик из прагматиков, увидел, как разбиваются вдребезги все его представления о природе металлов, огня, воды и жизни в целом, поскольку меч повиновался королю как листок – влекущему его ветру. Тибо удалось отшлифовать клинок, наточить лезвие и довершить заточку, проведя им несколько раз по жесткой коже, потом он припорошил его особой смесью из древесного угля, долго нагревал, а затем остудил.

Все казалось чем-то сверхъестественным. Шарль боялся, что клинок слишком истончится, но толщина его не изменилась. Угол заточки был безупречным, а цементация – равномерной по всей поверхности. Мастерская работа, выполненная полнейшим профаном, – словно клинок сам сделал за него всю работу.

Как только сталь остыла, они приготовились к закалке. Нужно было как можно быстрее перенести раскаленный меч в холодную воду. Если удача продолжит улыбаться Тибо, клинок станет твердым снаружи, сохранив гибкость внутри.

– Сейчас, сир.

Вода заворчала, и всю кузницу заволокло облако пара. Когда оно рассеялось, Тибо достал меч из воды, и на Шарля снизошла благодать. Клинок, от основания до конца, был окутан сиреневым пламенем, и разлетавшиеся во все стороны лучи озаряли кузницу ярче десяти солнц.

– Он правда живой… – прошептал кузнец.

Меч словно одаривал своим светом каждую подкову, каждый обруч, котел и кочергу, каждый гвоздь, дверную петлю, скобу и пряжку сбруи. И все эти скромные вещи на какой-то краткий миг явили свое истинное, повседневное благородство.

27

Только к похоронам доктор Корбьер смог примириться со смертью своего пациента. Но вечером ему захотелось пройтись в одиночестве до мыса маяка. Ему нравилась тропа вдоль крутого берега залива: оттуда видны были суда, которые напоминали о дальних странствиях. Как всегда, когда доктор отправлялся на прогулку в одиночестве, Эсме шла с ним. Она только-только рассталась с костылями и теперь боролась с встречным ветром. Всё вокруг тоже приспосабливалось к вечному ветру как могло: можжевельник пригнулся к траве, трава стелилась по камням, камни лоснились, как новенькие туфли. Когда они забрались на вершину мыса, смотритель маяка уже зажег сорок свечей, которые благодаря зеркалам горели как восемьдесят. Эсме рухнула на скамью и стала растирать колено. Лукас стоял над самым обрывом, лицом к бурному Северному морю, и прислушивался к шуму набегающих волн и короткой тишине, с которой они отходят.

Он вспоминал, как менял простыни и с каким смирением Блез принимал его помощь. Пациент Лукаса в каком-то смысле показал своему врачу, что человеческое существо – куда больше, чем тело, и что часть его даже в неволе, даже в самом суровом плену остается нетронутой. Его смерть стала продолжением урока, Блез