вопросы печати. Давид предлагал напечатать обложку на бумаге, предварительно опущенной в масляную воду так, чтобы сохранились разводы — такие мы видели на книгах, изданных еще при Гутенберге. Мы восхищались ими. Но, не имея возможности добиться подобного качества, тем не менее сходились на том, что обложку следует делать именно под старину. Размер альманаха получался впечатляющим. Мы решили выклеивать по четыре страницы, напечатанные на пишущей машинке (в семидесятые годы еще не существовало компьютерной печати) на сторонке журнала, так что разворот составлял 60 × 90 см (страница — 60 × 45 см). Форзацы с граммофонами были соответствующие. Их я печатал в «Челюскинской» на специальном станке, делая свои литографии на последних баварских литографских камнях такой величины. Я отпечатал двенадцать копий — первый тираж издания, после чего все экземпляры «Метрополя» были выклеены вручную.

В интересе Давида к альманаху и его подготовке к изданию, в их дружбе с Василием Аксёновым я видел единство наших взглядов и поведения, что не могло не импонировать мне, и я все больше проникался уважением и доверием к этому замечательному человеку и художнику — Давиду Боровскому.

Михаил Шварцман

Когда мы приходили к Шварцману, сразу возникало ощущение, что попадали в другой мир, незнакомый и со своими законами, требовавшими от гостя-зрителя уважения и даже подчинения.

Михаил Матвеевич Шварцман имел очень солидную внешность, являя собой образ мудреца-проповедника. Работы свои он показывал степенно, в замедленном ритме, что-то приговаривая при этом, как бы подводя теоретическую базу под сделанное. Так он проповедовал принципы, лежавшие в основе его учения, которое он называл «иератикой». Причем, отстаивая эти принципы, Шварцман был весьма суров. Михаил Матвеевич старался связать теорию и практику воедино. Делал это он жестко и последовательно, тем самым вызывая собеседников на спор. А спорить с ним было почти бесполезно, потому что вся терминология, которую он использовал, была «отработана» им в предыдущих спорах и, чтобы вступить в такую полемику с новым собеседником, необходимо было сначала договориться о терминах. В противном случае словесный напор Михаила Матвеевича подавлял неофита и разобраться в его теоретических построениях становилось невозможно.

Мне нравился этот образ проповедника и даже, пожалуй, догматичность шварцмановских принципов, потому что за этим чувствовалась уверенность мастера. Именно непримиримость и убежденность в правоте своего дела вызывали симпатию. В любом случае Михаил Матвеевич возбуждал любопытство всех, кто приходил к нему в квартиру-мастерскую.

Шварцман создавал работы темперой на чертежных досках, качественным сплочением напоминавших те «паркеты», на которых писали картины «старые голландцы». Писал, нанося краску многогранными повторами, все время добавляя что-то новое в уже сделанное. Именно поэтому его вещи становились многодельными и вызывали уважение. Он шел от изображения иконописного лика, привнося в него современную деформацию глаз, носа и всего строения лица, утрируя черты первоначального образа.

Одновременно с многослойной темперой на досках Миша демонстрировал свои работы в графике. На его листах мы видели страннейшие и тончайшие графические построения, сливающиеся в фантасмагорическую картину неведомых миров.

При всей серьезности подхода к делу, и отчасти как бы контрастируя с ним, у Миши обнаружилась неожиданная любовь к поэтическому слову, и он совершенно погружался в слушание стихов тех поэтов, которых любил. Он восхищался стихами Беллы Ахмадулиной и Лены Шварц, а они, видя интерес и внимание Миши, старались с чувством читать свои стихи.

Быть может, контраст между глубокомысленным отношением к своим картинам и наивным интересом к поэзии и составлял суть художественной натуры Шварцмана. В ней переплетались противоположные элементы, которые он старался строго оградить избранной им системой «учения».

Эдуард Штейнберг

Рядом с таким дорогим для меня местом, как Поленово, чуть выше по течению Оки находится городок Таруса. Я уже говорил, что не мыслю этих мест отдельно друг от друга. Почти каждое лето я приезжаю сюда на отдых, снимая дом в Тарусе или неподалеку от нее. И естественно, с ранних лет знаю многих здешних обитателей. В этих местах редкой красоты пейзаж — во многом благодаря этому тут живут целые поколения художников, начиная с самого Василия Дмитриевича Поленова. Наблюдать преемственность художественных кланов доставляет мне особое удовольствие. И хотя устройство жизни здесь довольно примитивное, может быть, именно эта простота и привлекает творческих людей.

Для меня несомненно, что Таруса обладает духовным началом, истоки которого ведут к семье Цветаевых, живших в этом крохотном городке да еще находившихся в дружеском соотношении с замечательным художником Борисовым-Мусатовым. Таруса стала его последним пристанищем: он похоронен на высоком косогоре над Окой.

К тому же Таруса находится на сто первом километре от Москвы: здесь могли селиться репрессированные и имевшие поражение в правах люди.

Все это и повлияло на решение Аркадия Акимовича Штейнберга, замечательного человека и поэта, отца Эдика Штейнберга, обосноваться в этих местах.

Поэтому Таруса — главное место нашего с Эдиком детства еще с довоенного времени — объединяла нас всю жизнь.

С Эдуардом нас связывало и его театральное прошлое. Уже в зрелые годы он захотел вступить в секцию художников театра и кино МОСХа, и мы его торжественно приняли в наши ряды, говорили ему добрые слова и радовались, что он будет среди нас.

В 1975 году Эдуард Штейнберг уехал из России и поселился в Париже. Мы с Беллой Ахмадулиной, оказавшись в Париже в 1977-м, попали на открытие его выставки в галерее Клода Бернара. По мнению парижских россиян, выставка имела большой успех.

Позже Эдуард и его жена Галя делили свою жизнь между Парижем и Тарусой. Мне импонировало то, что, имея успех во Франции, он продолжает любить Россию и российскую глубинку. В Тарусе мы неизменно встречались с Эдиком и Галей и зачастую выпивали рюмку водки на террасе их домика на улице Достоевского, беседуя об искусстве и о жизни.

Александр Великанов

Сашка Великанов… Хотя так нельзя говорить! Саша Великанов… Дважды лауреат Государственной премии («Да что я, у меня внук лауреат Государственной премии!»). Александр Александрович Великанов находится на стыке двух профессий: архитектуры и живописи. И имеет достижения и там, и там. И я один из тех, кто в свое время переломил эту судьбу в пользу художественной деятельности, когда Саша уже стал маститым архитектором. Именно он построил замечательный театр Наталии Сац на Ленинских горах, обладающий революционным художественным и архитектурным смыслом.

Великанов работал в театре как художник и одновременно трудился над архитектурными проектами других театральных зданий. Был дружен со многими режиссерами, в том числе с Петром Наумовичем Фоменко. Он и сейчас полон чувства театра.