Поэтому трудно было бы найти колонизованную территорию, которая не подверглась бы в некоторой степени не только военной и торговой, но еще и сексуальной колонизации, и не в рамках официально проводимой сознательной политики, а просто в силу стихийных законов, которые действуют в мире. Этим объясняется, например, почему Шанхай, находившийся преимущественно под иностранным контролем, сделался, по выражению Уэйкмана, “порочной столицей мира”. Этим же объясняется, почему на противоположном конце земли, в Вест-Индии, лишь в исключительно редких случаях белый мужчина обходился без черной наложницы. “Несть числа таким мужчинам любого звания, рода и сана, кои предпочитают сии необузданные козлиные объятья чистому и законному блаженству, проистекающему из супружеской взаимной любви”, – с горечью писал в XVIII веке о британской колонии Ямайке Эдвард Лонг, сторонний наблюдатель.

Сексуальная эксплуатация в ее худшей форме являлась приложением к рабству, причем приложением неизбежным. “Не бывает рабства без сексуальной распущенности”, – писал Жилберту де Меллу Фрере, великий бразильский социолог. Фрере имел в виду именно бразильское рабство, но его высказывание прекрасно подходит и к другим странам. В голландской колонии Кейптаун в Южной Африке, как отмечал Хайам, главным борделем было общежитие для рабов. Сама гаремная культура, будь то в Китае, Османской империи или империи Великих Моголов, питалась рабством, хотя рабство и не являлось неотъемлемой частью сексуальных возможностей, предоставлявшихся Востоком Западу. Эти сексуальные возможности в изобилии существовали в таких местах, где колониальные власти отнюдь не вводили рабства, вроде французского Индокитая или британской Индии, и даже принимали меры, направленные на искоренение дурного обращения с женщинами. Так, например, в Индии был запрещен древний обычай сати. Взаимодействие колонизаторов и колонизованных было пропитано эротикой, и этот факт имел как самые грубые и зримые, так и тонкие, едва уловимые последствия. В XIX веке во французском Индокитае ме-тай – так называли местных вьетнамских женщин, которые играли роли жен и любовниц французских солдат и чиновников, – сделались новой влиятельной кастой в силу своей близости к представителям иностранного режима. Задокументированы такие слова вьетнамского крестьянина: “Если вы попадете в беду, то вам нужна мисс Хай [проститутка] – она отведет вас к судьям, только так дело можно уладить”. Излишне говорить, что такое положение дел заметно подрывало традиционный авторитет вьетнамских деревенских старост.

И во французских, и в британских колониях такие фигуры, как любовница из местных, мелкий служащий из местных и солдат-рекрут из местных, стали неотъемлемыми элементами системы подчинения. Они помогали осуществлять управление территориями, население которых значительно превосходило численностью население родной страны колонизаторов. В первые десятилетия своей деятельности в Индии Ост-Индская компания, подобно первым португальским чиновникам в Гоа, официально поощряла браки между британскими солдатами и индианками, чтобы создать некий “фонд” родившихся здесь, в колонии, мальчиков, которым в будущем предстояло служить солдатами. Каждому такому ребенку компания выдавала денежный “крестильный” подарок. Французы тоже часто женились на местных женщинах, хотя гораздо чаще, чем в Северной Африке, это происходило в Индокитае, где ислам не одобрял браков с немусульманами. Там обычно в любовницы брали местных женщин. Подобно британцам в Индии французы в Северной Африке создали целую систему борделей возле военных лагерей, исходя из тех же соображений. Они хотели держать проституток под надзором, чтобы по возможности контролировать распространение венерических болезней, а еще им хотелось уменьшить контакты с местными жителями, лишив их стимула докучать “милым” местным девушкам.

Одна французская исследовательница, изучавшая североафриканскую ситуацию, пришла к выводу, что, когда в таких странах, как Алжир, были введены бордели, так сказать, европейского типа, “на смену традиционному мусульманскому рабскому рынку пришла проституция французского образца”. Ни один человек, озабоченный проблемой равноправия женщин, не назвал бы слишком прогрессивными сексуальные порядки, бытовавшие в Алжире до прихода французов. Порядки эти основывались на прерогативе мужчин иметь до четырех жен и неограниченное количество наложниц в придачу (столько, сколько они могли прокормить), а наложниц, как сообщает историк Кристель Таро, “обычно покупали на рынке рабынь, куда они попадали из районов Африки, лежавших к югу от Сахары”.

Потому-то проституция европейского типа – с уличными девицами и публичными домами – была практически неизвестна в Алжире, где у мужчин имелся совершенно иной способ утолять желания, помимо своих жен. С приходом французов картина изменилась. Они отменили рабство, но это, казалось бы, безусловно положительное новшество на деле означало, что многие бывшие рабыни в Алжире, “освобожденные” из гаремов, были вынуждены работать проститутками на новую французскую систему. Вот так освобождение! Французы понимали, что исламское сознание будет оскорблено видом мусульманок, обслуживающих мужчин-гяуров, и потому они обязали проституток жить в “особых кварталах”, отгороженных от остального североафриканского общества. Но это не помогло. “В глазах местных жителей”, заключала Таро, французский метод предоставления сексуальной разрядки солдатам и чиновникам “являл самую суть колонизации, так как попирал местные традиции, установления и общественные нормы”. Когда алжирские националисты создали Фронт национального освобождения и начали войну против французов, то проституция в том виде, в каком ее ввели французские власти, стала расцениваться как “телесный коллаборационизм”, и случалось даже, что в некоторые бордели, обслуживавшие французских солдат, бросали бомбы.

Французская открытка из Алжира. Ок. 1920. University of Minnesota Press

Точку зрения националистов – что проституция при французах стала специфически колониальным унижением – понять легко. Действительно, когда в 1946 году французы запретили и закрыли контролируемые публичные дома в самой Франции, то этот новый закон не распространился на североафриканские колонии на том основании, что они представляли собой “случай низшей цивилизации”, – разумеется, это было очередное оскорбление национальных чувств. Гораздо труднее провести моральную границу между традиционным сексуальным рабством, существовавшим в Северной Африке раньше, под властью Османской империи, и той проституцией европейского типа, которую принесли с собой французы. Как бы то ни было, если не считать борделей, учрежденных колониальными властями, североафриканская гаремная культура прекрасно приспособилась к появлению европейцев, имевших и желания, и деньги для их удовлетворения. Как сказал французский писатель Эрнест Фейдо, прославившийся в основном своей эротической комедией нравов “Фанни”, “французы прибыли в Алжир, алча мавританок”. Одной специфически французской страстью стал выпуск открыток, изображавших так называемых femmes Mauresques, мавританок, во всевозможных сладострастных и томных позах. Открытки были якобы сняты в тех самых гаремах, которые всегда оставались недоступными для сгоравших от любопытства европейцев.