военными. Лёгок на помине! Археолог — любитель в свои свободные часы решил, наконец, отвлечься от окаменелых скелетов, чтобы усладить не только свою пытливую душу, но и посаженное опять на чёрствые хлеба отшельничества тело. Он выпустил из машины женщину, вовсе не ископаемую мумию, а пышущую жизнью здоровячку, ласково обняв её при расставании. Арсений был на удивление просветлён своей пасмурной физиономией, каковой она у него была уже хронически после случая со студенткой.

Женщина же, изящно взметнув полупрозрачным подолом, обернулась в сторону машины Рудольфа, и он узнал Ифису. Она была всё та же, если не считать того, что она немного похудела, из-за чего выглядела даже моложе, чем в прошлом. Со стороны он не мог ни оценить привлекательности, словно застывшей в своём тридцатилетии жрицы свободной любви. И платья носит всё те же, расцвеченные как луговина летом. Что тогда и было то? Но он помнил о ней прекрасно. И как-то глупо и бессмысленно пожалел, что она была ночью у Арсения в то самое время, как он наблюдал случку дикого скота в сырой траве под кустом. От этого мысленного зрелища Рудольф передёрнулся.

Она вызывала не ревность, понятно, но некую тень давней утраты, хотя никакой утраты и не было. И не была она частью его сокровенной памяти, всегда обитая где-то извне во всех смыслах. А память эта, она подобно древнему идолу из индийского пантеона увешана ожерельем из грациозных черепов. И у каждого скорбного трофея есть собственное имя… Идол скалится и танцует внутри свой дикарский танец, изгибая женские ручки, ножки…Резко, волевым усилием они все скопом были загнаны туда, где и обитали — в потайную комнату «женомора» Синей Бороды, не подавая оттуда ни вздоха, ни малейшего шевеления. Он провёл ладонью по бритому подбородку. Бороды не было ни синей, ни русой, ни седой.

Удивляло, конечно, что Ифиса стала пользоваться посредничеством Чапоса. И её способность пролезать всюду, несмотря на объёмные габариты, удивляла. Пролезла в самый засекреченный объект. Хотя ей и не откажешь в заманчивости на определённый вкус — вкус тех, у кого нет ни особого выбора, ни времени на этот выбор. Арсений сунул Чапосу деньги через открытую дверцу. Лапища-ковш убралась, едва деньги её коснулись и были схвачены. Тотчас же машина и рванула с места. Чапос не был медлителен ни в чём и никогда. Но мысль, что Ифиса, бывшая подруга Гелии, трётся своим пышным задом о сидение перевозчика продажными особями, неприятно задела. Видимо, совсем плохи у неё дела, если она опустилась до посредничества Чапоса, которого настолько презирала. Вспомнилась та ночь в «Ночной лиане», и синяя бутыль девы Воды, богини Матери по их верованиям, которую они превратили в этикетку для наркотического пойла. И вспомнилось видение девочки Нэи, когда она явилась ему, одурманенному, спрятавшись под маской. И видение было настолько чётким даже и сейчас, как будто она приходила на самом деле, что, конечно, исключалось.

У него было как бы две памяти, одна земная, а другая полностью местного приобретения, и они не смешивались. И та, первая, чёткой уже не была. А при попытке её прояснения стало больно уже по-настоящему… Неужели, у него когда-то была другая жизнь, другие небеса синели над ним, и это он когда-то ел дикую лесную малину из ладошки рыжеволосой девушки. На ней тоже было полупрозрачное платьице, как у этой сливочной «бомбочки». Но сама она была тоненькая и юная, хотя и без проблем задирала это платьице в любом подходящем для уединения месте… И ни с кем уже не было так, как с ней. Ни у кого не было такой млечной груди, которую и приласкать слишком бурно казалось скотством, так она была воздушна и прекрасна, и животик её, гладенький и чувствительный к малейшему прикосновению, округлый и беленький, как у снегурочки, но горячий, трепетный. А поскольку была она рыжая, не могла её кожа загорать. Да она и не любила солнце, как и положено настоящей снегурочке. Малинник рос на лесной вырубке. Пока они валялись в траве, сочной и первобытной в том месте, в её волосы попали мерзкие зелёные лесные клопы. Она с визгом их сбрасывала, невольно давила, и отвратительный запах этих насекомых отравил ей послевкусие любви. Она чуть не плакала. Потом они набрели на лесное озеро. Она полезла туда, лишь бы смыть тот запах с себя. Мокрые волосы потемнели, как и гладь лесного, почти чёрного, но прозрачного всё равно озера. Надев белое платье на мокрое тело, сразу облепившее её всю, она стала похожа на лесную белую нимфею, они росли там во множестве. И запах её был такой же, как у лесной воды, текучий, неуловимый, но в которой он тонул и не хотел выплывать… Никогда.

Арсений заметил его и передёрнулся всем своим лицом, что было очевидно, поскольку он не обладал способностью скрывать свои чувства. Размышляя, нырнуть в машину или подойти, он всё же подошёл. Он щурился на тёплом ласковом ветру, и Рудольфу пришлось резко всплыть из блаженной глубины, отчего возникло неприятное ощущение, как от удара, и этим ударом была постылая Паралея.

— Как поживаешь? — спросил он насмешливо, любуясь замешательством Арсения, довольный его низвержением из святой прежней недосягаемости в пучину соблазнов отсталой планеты.

— Да я так, — он оправдывался, хотя и не был обязан, и это тоже было приятно Рудольфу. — Надеюсь, на этот раз я не нарушил никаких запретов? Не подставил своим соскальзыванием в низшие животные уровни функционирования весь земной десант?

— Нет, — добродушно отозвался Рудольф. — Она к своему несчастью, а к твоему счастью, полная сирота и простолюдинка. Здесь немало милых и доступных женщин. А ты существо наземное, тебе можно всё или почти всё

— Да и ты, несмотря на подземный статус, вроде, ни в чём себе не отказываешь. Она не та, как ты сказал — «доступная». Она уникальная женщина, но с не сложившейся в местном социуме личной судьбой. И что удивительно, мы обитаем с нею в одной и той же системе сущностных представлений, понятий. А прежде я думал, о чём можно общаться с местными женщинами, если они живут в параллельном во всех смыслах мире? — Арсений был страдальчески напряжён, отворачивая по возможности своё лицо в сторону, и Рудольф чувствовал, как боится он малейшего упоминания, даже вскользь, о его прежней оплошности с той девушкой.

— Да ладно, — было уже и неудобно от растерянных оправданий святоши, повторно свалившегося в грех, хотя этот грех был ерундишкой в сравнении с тем разом.

— Она совсем другая, чем те,