предсказывал. Посмотрим, сбудется ли его следующее предсказание. Россия переживет некую внутреннюю революцию, говорит он, и их империя или развалится, или, если им удастся пережить революцию, они начнут расширяться за наш счет. Англия приближается к краху, цивилизация с содроганием рушится, и…

— Обожаю ваши мрачные прогнозы. — Хэю действительно нравились хилиастические арии Дикобраза. — Но в Азии нам придется иметь дело с Японией, и нужен мир, чтобы сохранить…

— Двери открытыми. — Эту магическую бессмыслицу все, включая Марту, произнесли хором.

— Я скорее хотел бы, чтобы меня помнили как автора «Маленьких штанишек».

— Боюсь, дорогой, — сказал Адамс с довольным видом, — что ваша слава в будущем будет покоиться на еще большей вульгарности — «Пердикарис живой…

— … или Райсули мертвый»! — снова раздался хор голосов.

— Роковой дар к звучным фразам, — вздохнул Адамс, счастливый, каким Хэй никогда его не видел, оттого, что Лиззи была рядом, а также последние из Братства червей. И здесь, словно для того, чтобы оттенить блаженство Адамса, дверь в залитый солнечным светом кабинет распахнулась, и в ее проеме возникла тучная округлая фигура его гостя, лысина которого сияла в зимнем свете, как паросский мрамор, а крупные глаза с веселой хитрецой смотрели на собравшихся.

— Я в буквальном смысле слова, — заговорил Генри Джеймс, — нарушил пост, но когда слухи о позднем… завтраке a la fourchette, что гораздо опрятнее, чем есть au canif [339], достигли моих ушей, я поспешил домой, прервав свои утренние визиты и забросав весь город своими визитными карточками. — Джеймс церемонно поздоровался с Лиззи и Мартой, а Адамс достал из кармана визитную карточку и протянул ее Джеймсу.

— От кого это? — Джеймс поднес карточку к глазам.

— Доставлено лично владельцем, пока вы отсутствовали.

— Джордж Дьюи, — прочитал Джеймс с нескрываемым изумлением. — Адмирал флота. Чаша моя до краев наполнилась водою морскою. С какой стати, — обратился он ко всем, — национальный герой, которого я не имею удовольствия, а также и чести, знать, снисходит, так сказать, с небесных высот — верхней палубы своего флагманского корабля, который, как мне представляется, должен стоять на Потомаке с развевающимися стягами, прикованный к причалу золотыми цепями, на грешную землю, чтобы нанести визит человеку, в героических кругах неизвестному, а в военно-морских значащему не больше, чем легкая рябь на воде?

Джеймс постаревший казался Хэю гораздо более добродушным и не столь пугающим, каким он был в свои зрелые годы. Прежде всего, он стал мягче внешне, сбрив бороду; сочетание лысой головы и розового яйцевидного лица вызывало в памяти образ Шалтая-Болтая.

— Вы не менее знамениты, чем он, — сказал Хэй. — В этом все дело. Пресса, которая дает нам оценку, прославляет и вас, и его. Теперь он приходит, чтобы отдать вам должное, таким образом отдавая должное и себе самому.

— Это удивительный болван, — сказал Адамс. — Поживите у меня подольше, и я приглашу его в гости.

— Нет. Нет. Нет. Меня ждут американские дамы, они хотят, чтобы я рассказал им о Бальзаке. Я понятия не имел, сколько денег можно заработать лекциями.

Джеймс не был в Вашингтоне с 1882 года и несколько лет — в Соединенных Штатах. «Жалкий изнеженный сноб!» — говорил Король Теодор всякий раз, когда упоминалось его имя. Но Теодор и сам был порядочный сноб, хотя и не изнеженный, и понимал, что ведущий романист англоязычного мира приехал бросить последний взгляд на свою родную страну и поэтому его следует пригласить на дипломатический прием. С каждым уходящим годом Теодор вел себя все более по-королевски, а его приемы и обеды определенно напоминали стиль Короля-Солнца. Поэтому протокол требовал, чтобы великий американский писатель был принят своим сюзереном. Джеймса обрадовало и злорадно развеселило это приглашение, он был о президенте столь же низкого мнения, как и президент — о нем; там, где Теодор метал громы и молнии, Джеймс мягко иронизировал, Король Теодор был в его глазах шумным джингоистом, не достойным поклонения.

— Мы воссоздали, — заметил Джеймс, когда Адамс пригласил их в столовую, где вспыхнули хрустальные люстры и наготове стоял добродушный Уильям, — прием в Сурренден-Деринг. Миссис Камерон. Сладчайшая Марта, уже совсем взрослая. Мы…

С внезапным чувством вины Хэй подумал о Деле, о котором он почти не вспоминал. Джеймс, понимая, что среди них нет одного, унесенного смертью, быстро заговорил о Каролине.

— Как она? — спросил он. Адамс рассказал. Джеймса, как обычно, интересовали исключения из правил. Молодая американка, решившая издавать газету, это было нечто, не вполне доступное его пониманию, но Хэй был убежден, что когда визит Джеймса в этот, по его выражению, «город разговоров» подойдет к концу, Каролина будет описана в джеймсовских терминах.

Лиззи напрямик спросила Джеймса, что он думает о Вашингтоне. Мастер мило нахмурился, напуская на себя вид полнейшей сосредоточенности человека, складывающего в уме сложные цифры.

— Тема столь обширна. Язык столь… несовершенен, — начал он, отламывая кусочек кукурузного хлеба, испеченного Мэгги. — Попробую быть субъективным, иной подход невозможен; итак… жить здесь, для меня, не для Джона, великого государственного министра или, короче, государственного деятеля своей страны, столицы, или для Генри, историка, наблюдателя, создателя исторических энергетических теорий, может ли быть лучшее место, чтобы наблюдать за миром? И вы, миссис Камерон, тоже принадлежите этому миру, хотя, подозреваю, у вас двойная лояльность, с некоторым уклоном в пользу старой обветшалой Европы, но я вижу вас здесь, блистающей в центре событий, вместе с миссис Хэй и, пожалуй, Мартой тоже, но что касается меня, — какое счастье, что мое пристрастие к рубленому бифштексу еще не забыто в этом доме… — Джеймс наполнил тарелку, не пролив ни капли подливки на скатерть, как и не потеряв ни единого слога своих рассуждений, которые теперь по стилю практически не отличались от его романов и казались Хэю, но не самому автору, чересчур многословными на печатной странице, но удивительно приятными, когда их озвучивал прекрасный размеренный джеймсовский голос, куда менее английский по акценту, чем адамсовский, который говорил, как настоящий англичанин, некогда укоривший за акцент его и его отца, служившего посланником при Сент-Джеймсском дворе. — …то для меня жить здесь — значило бы лишиться рассудка и умереть. Политика не поддается описанию, если вы сами не являетесь политиком, а созвездие, не говоря уже о разношерстном сборище, знаменитостей превратит меня в бездыханный труп.

2

Каролину удивило, что между нею и Блэзом почти не было разногласий. Новый издатель знал свое дело, но не Вашингтон. Тримбл по-прежнему отвечал за выпуск. Каролина охотно уступила Блэзу задачу выжимания рекламных денег из общих родственников и всех прочих. Он дважды побывал у Бингхэмов и ничем не показал, что это ему