— На вечеринке я напилась, — поясняет она. — Сама не знаю, о чем думала. Это была случайность. Коннор такой козел, и когда я плюнула на него… — Она смеется. — А все, что потом, просто потому что мне пока надоели парни. Но это не значит, что я лесба.

Разве же это про нас? — думаю я. Провонявшие кислятиной вечера в набитых битком комнатушках и коридорах с другими студентами, после пяти банок пива кружится голова, нас шатает, уходим вдвоем. Вот так. Смеемся над остальными, делим на двоих наушники и печенье, сидим бок о бок перед телевизором. Карабкаемся на скалы, ходим по горным тропам. Одна из нас всегда лезет первой, внизу болтается трос. Вверх, вверх. Да, порой приходится долго падать. Вэн выходит голой из душа, и даже после Индиан-Крик мы без смущения переодеваемся друг при друге. Наши тела всегда находили друг друга, снова и снова, и тогда в горах мы нырнули в животный голод. Это же не значит, что я только и думаю о теле Вэн, о нашем сексе, физиологической механике этого всего, окей? Когда я вижу ее, все вокруг вдруг заливает яркий свет, окутывает тревожное, полное надежды тепло. Мы принадлежим друг другу. Лесба? Это всего лишь слово, два слога, пункт в списке. Я к этому не свожусь.

— Я не лесба, — отвечаю я.

— Да ладно, — печально улыбается Вэн. — Это нормально.

— Себе скажи, — огрызаюсь я. — Видела бы ты, что я вытворяла с парнями. Не думаешь же ты, что знаешь меня лучше, чем я сама?

— Наверное, ты права. — Вэн тянется ко мне, замирает. — Прости, — говорит она, — мне надо было раньше с этим покончить. Я запуталась. Мне было хорошо, потому что это ты, но я не… я не такая.

Во мне все леденеет. Я отворачиваюсь от Вэн, почесываю руку.

— Бля, — отвечаю я. Одно-единственное слово.

— Кауи…

Вэн осекается, но я слышу, что она хочет сказать, хоть она и молчит. “Кауи, не надо так. Кауи, не унижайся. Кауи, мы не говорим о любви. Признавайся в чувствах кому-нибудь другому. Мы с тобой прогибаем мир под себя, а не наоборот. Кауи, соберись”. Я слышу, как Вэн произносит все это, хотя губы ее даже не шевелятся.

— Знаешь… — начинает Вэн и смотрит на меня с таким выражением, какого я прежде у нее не замечала. Грустно и… и…

С жалостью?

Вот оно что. Кишки мои скручиваются — не обосрусь, так сблюю. Надо уходить. Я разворачиваюсь. Шаг. Другой. Третий. Не беги, говорю я себе. Не беги. Просто уходи.

— Эй, куда ты, постой, — окликает Вэн.

Но я не отвечаю и не оглядываюсь. Иду дальше. Мимо арок в стиле испанского колониального возрождения с их высокими пикирующими тенями. Мимо зияющих стеклянных фасадов. Квадратный двор, песок, лестницы. Порой понимаешь, что этот день останется в тебе надолго. Меня пробирает озноб: утро слишком холодное для этого времени года.

После одиннадцати музыка в клубе грохочет так, что в ушах гудит и хочется прилечь, не иначе после шестого стакана. Мы с парнями сидим в баре, по телевизору идет спорт, напротив нас ресторан, между баром и рестораном крутятся разноцветные прожекторы, сцена и типа танцпол, как будто заведение не определилось, бар оно клуб или ресторан. Официанты обходят пары, которые крутят задницей в полумраке танцпола.

Но музыка из колонок доносится приличная, мы с Тревисом Билли и парнями бухаем часов с восьми вечера, и вскоре я сам уже тупо кручу задницей на танцполе с девицей не то с ближнего востока не то какая-то дикая смесь, грива как у льва. Красивые ленивые глаза всегда полуприкрыты, мы болтаем, хотя кого волнуют слова.

Чаще всего мы так тесно прижимаемся друг к другу бедрами, что можно пересчитать мелочь в карманах. Мы раскачиваемся вертимся расходимся сходимся, в туалете я ссу как из шланга, на лаймовых стенах выцарапаны имена, снова пьем в баре с Тревисом и остальными парнями, перекрикиваем музыку, какого хера ее сделали еще громче. Потом возвращаемся на танцпол и вскоре я говорю парням, мне тут кое-что нужно сделать, я отойду на немного, девица сунула руки мне в задние карманы, щупает меня за задницу, мы двигаемся к выходу, ее приятели рты раскрыли от изумления, барная стойка красно розовая и блестит.

Мы в такси, потом дома, я пинаю с крыльца рекламные рассылки, проходим через темную гостиную, вокруг телевизора стоят грязные вчерашние тарелки, идем прямо ко мне в спальню.

Девица хихикает, я лижу ее шею.

— Сумасшедший, сумасшедший, что за бред, я никогда…

— И плевать, — говорю я. — Ты никогда, а я всегда.

Она снова смеется, я прижимаю ее к стене, мы уже без штанов, шуруем друг у друга в трусах вместо того чтобы их снять, потом путаемся ногами в простынях, растянувшись на матрасе, я кладу ее ногу себе на плечо, вторую ногу она вытягивает вверх и рукой вправляет меня в себя, мы раскачиваемся ловим ритм туда сюда снова и снова и снова и снова и снова.

Утром мой телефон взрывается шумом, девица еще не ушла, слишком рано, звонит мама и я такой, черт.

Я выворачиваюсь из-под вялой руки вчерашней девицы взять телефон.

— Извини, что так рано, — говорит мама.

— Я как раз делал зарядку, — отвечаю я.

— Что с голосом? — спрашивает мама. — Простыл?

— Угу, — говорю я. — Немного.

— Ну тогда извини, что звоню, но у меня не было выхода.

— Звякнешь попозже? — спрашиваю я.

— Не получится, — отвечает мама.

* * *

Вскоре после этого я звоню всем кому нужно, авиакомпания дает мне скидку в связи с трагическими обстоятельствами, мы в воздухе и уже почти прилетели, потому что я вижу внизу Оаху и ночной Гонолулу. Забавно, я раньше считал его большим городом, дома выше десяти этажей были для меня в диковинку, уличные фонари бульвары и все такое, теперь же гляжу вниз, а он маленький и огоньки светятся в одном крохотном уголке, все остальное темное, ночной океан и бесплодные долины. Куда ему до Лос Анджелеса Сиэтла и даже Портленда, те так сияют что ничего кроме света не видно.

Я не хочу на Гавайи. В прошлый мой приезд была вообще жесть (меня как раз выгнали из команды и из университета, лишили стипендии) я натыкался на всех знакомых, а они все как на зло читали газеты и смотрели новости спорта про университет и турнир, местный парень прогремел на всю Америку. Какие-то чужие люди лучше меня помнили подробности разных матчей, вплоть до того делал ли я там кроссовер бросал ли из под кольца или в прыжке или как то еще. И все спрашивали меня об одном и том же, а мне приходилось снова и снова давать одни и те же сраные ответы: да, я помню эту игру, нет, я уже не играю, в Спокане дела так себе, да, у родных все хорошо.

И теперь вот снова возвращаюсь. Мама звонила сообщить что Ноа пропал во время долгого похода по Большому острову, он в одиночку собирался обойти весь остров или типа того. Мама говорила, он что-то видел и хотел выяснить что к чему, сказал куда идет, а на сколько не сказал, потом ушел и пропал на неделю, потом еще неделя, ни слова, и тогда мама позвонила в полицию.