Я пожимаю плечами.

— Я знаю, что ты, как вернулся, поездил по старым местам, — продолжает мама. — Как ощущения? Как в детстве?

— Когда-когда? — переспрашиваю я.

— Когда ты был ребенком.

— Я этого не помню, — говорю я.

— Чего не помнишь?

— Чтобы я когда-то чувствовал себя ребенком.

Я вижу по маминому лицу, что мои слова кажутся ей чушью, и в другой день, другому своему ребенку, Дину или Кауи, она сказала бы: “Соберись, нытик” — с присущей ей язвительностью и грубоватой прямотой. Однако мама молчит, смотрит мне в лицо, точь-в-точь как Хадиджа, но решительнее, пристальнее, настойчивее, словно видит не только того меня, какой я сейчас, но и прежние версии меня, которые все эти годы были здесь, с нею. И спрашивает:

— Что происходит?

Больше ничего не говорит, я тоже сперва отмалчиваюсь, но потом меня прорывает: я рассказываю, что учился делать с собой на “скорой” и как был близок к тому, чтобы раскрыть механизм человеческой жизни, но вместе с тем начал презирать пациентов за слабость, а потом по глупости и самонадеянности упустил жизнь матери и ребенка, бросил Хадиджу и Рику.

— Я это ненавижу, — говорю я. — Ненавижу то, что во мне.

— То, что в тебе, — повторяет мама. — То, что в тебе, это дар.

— Лучше бы им наделили кого-то другого, — я повышаю голос, — тебя, например, раз ты так за него благодарна.

Мама криво улыбается, смотрит мне прямо в глаза.

— Знаешь, ведь я могла давным-давно уехать отсюда, даже после того, как встретила твоего отца, — говорит она. — Я тоже могла перебраться на материк. Как все вы, трое моих кейки. Я ведь была отличницей.

— Так почему же ты не… — начинаю я.

— Не перебивай меня, Ноа, не сейчас, — говорит мама. — Я была на материке, ездила в Сан-Франциско, Чикаго, Нью-Йорк. Здесь, на Гавайях, есть нечто большее, чем все эти места из сериала о жизни богатых и знаменитых. То, что вызвало тех духов древних воинов. То, что вытащило тебя из воды и посылало животных к тебе умирать, что дало тебе все эти дары.

— Боги, — говорю я.

— Можно и так назвать, — пожимает плечами мама.

— Все истории, которые ты мне рассказывала, — говорю я. — Какой-то древний предок, что парит надо мной в облаках, оборачиваясь животным, когда мне требуется его помощь, направляет мою судьбу. Я ничего такого не чувствую.

— Я не знаю, отчего и как это бывает, — отвечает мама. — Послушай, Ноа. Если б я только могла, сняла бы эту ношу с твоих плеч. На свете много людей и мест, которые нуждаются в том, что у тебя есть. — С каждым словом мамина уверенность крепнет. — Я не сомневаюсь, ты можешь быть тем, кем нужно.

— Ты меня будто не слушаешь, — отвечаю я. — Я больше не хочу этим заниматься.

Мама снова кривит губы в улыбке, словно кто-то пошутил за моей спиной.

— Значит, не хочешь, — говорит она. — Прекрасно. Но скажи-ка мне вот что. После того, что случилось в Портленде, ты мог поехать куда угодно. Почему же ты вернулся сюда?

— Бесплатная еда, — неискренне отвечаю я. — Бесплатное жилье.

Мама качает головой, она все понимает, мне даже не нужно ей ничего объяснять.

— Я просто почувствовал, что так нужно. Что так будет правильно.

— Это чувство о чем-то свидетельствует, — отвечает мама. — Ты слушай его, Ноа. — Мама порывисто обнимает меня. — Мы рады, что ты дома.

* * *

Вот я и слушаю. Оставив бетонно-туристические места, езжу в долины, парки, на побережье, слушаю синие, зеленые, золотистые песни, что рассыпаются в лесах вокруг меня на восходе и на закате. Контрабандистские тропы, пустые полоски песка, все потайные места, которые я знал подростком, — места, где прятались дети, чтобы выкурить косячок без остатка, поиграть с телами друг друга или что-нибудь отчудить. Я передвигаюсь пешком, на автобусах, на попутках, пересекаю остров из конца в конец, и вот случается это.

Однажды ранним утром я оказываюсь в наветренной части острова, на крутой тропе между мысом Макапуу и лагуной, которая в прилив заполняется водой. Песчаная коса уходит в полночно-синюю воду, я ныряю, позволяю потоку унести меня на глубину. Волны окатывают мои плечи, бьются в дрожащую грудь, вода подо мной чиста и прозрачна.

Меня так сильно тянуло приехать сюда, войти в воду, этот порыв действовал, как гравитация, и вскоре я замечаю то, что меня поджидало.

Солнце только-только встало, и я вижу в воде четыре тени, которые мчатся прямо ко мне, и чем ближе они, тем скользят медленнее и плавнее. Это акулы, и на мгновение меня охватывает страх, надо бежать, надо бежать, еще успею, однако в глубине души я так устал от бегства, что замираю на месте. Я медленно иду в воде, и меня окружают акулы.

Они движутся по часовой стрелке, темноперые серые акулы, я перечисляю их части: морда, грудной плавник, спинной, хвостовой. Морда, грудной плавник, спинной, хвостовой. Они сонно кружат, чуть покачиваясь в воде. Они смотрят мне прямо в глаза, и мое сердце сжимается от восторга и страха.

Я протягиваю руку, акулы смыкают круг, чтобы я мог дотронуться до каждой из них, тела их гладки, как лед, полны угрожающей силы, я касаюсь их, и меня словно прошивает разряд, от кончиков пальцев до самого плеча, я чувствовал это, когда работал на “скорой”, но теперь я вижу не то, что внутри у других, а то, что снаружи меня, — Вайпио, реки, лои[116] с мясистыми зелеными побегами кало, с зарослями в долине, а посреди этого всего моя семья и множество прочих — на песчаных пляжах, на берегах реки, в лесах среди деревьев. Очертания наших тел превращаются в тени, искажаются, скрываются в полях, реке, заливе, мы как будто сделаны из той же воды, мы стремимся в поток плавно, как эти акулы, сливаемся друг с другом, и все потоки сходятся во мне, а я перетекаю в них.

Я открываю глаза: акулы исчезли.

Я здесь один, по грудь в океане, холодная вода, теплый рассвет, но теперь я знаю, куда мне идти, — конечно, туда, где все началось. В долину.

Если бог — тот, кто обладает абсолютной властью над нами, то в этом мире много богов. Те, которых мы выбираем, и те, которых не избежать; те, кому мы служим с охотой, и те, кто открывает охоту на нас; богами становятся мечты, прошлое, ночные кошмары. Чем я старше, тем мне яснее, что я знаю далеко не всех богов, и все равно приходится быть начеку, чтобы они не воспользовались мною, или я потеряю их, сама того не понимая.

Взять деньги: бабушке бабушки моей бабушки, канака маоли[117], не было никакого толка от бумажек с печатными изображениями чужедальних хоуле. Деньги ей были ни к чему. Ей нужна была пища, которую давала земля, лекарства, которые давала земля же, дом на этой земле и понимание собственного места в мире. То, что возделывали и запасали. Но корабли из далеких портов привезли в своем чреве нового бога, от дыхания этого бога вскакивали мокнущие волдыри, целые поколения горели в лихорадке, пальцы у этого бога были как ружья, а голос звучал как договоры, дожидавшиеся, когда их нарушат. Этого бога звали “деньги”, он был из тех, кто охотится за людьми, предъявляет требования и хватает так цепко, что Ветхий Завет писается от зависти.