— Откуда начнем? Во время нашего традиционного обхода мы ничего не видели.

— Даже не знаю, — ответил Гуннар, всматриваясь в иллюминатор.

Он не мог помыслить о том, чтобы вернуться домой и снова найти Сигне на прежнем месте в кухне. Она перестала готовить еду, перестала печь, перестала убираться, перестала быть всем тем, что раньше было Сигне. Да и он тоже перестал быть прежним Гуннаром после смерти Матте. Жизнь его лишилась всякого смысла. И ему нужно обрести смысл, чтобы продолжать жить. Ему нужны были цели. Для начала нужно найти лодку. Это реальная, достижимая цель. Ведь кто-то же забрал ее. Поиски отвлекут его от воспоминаний о Матте. И пока не нужно возвращаться домой, где все напоминает ему о сыне: ведь он там вырос. Отпечатки детских ножек на бетонном въезде, который залил Гуннар. Отпечатки зубов на комоде в прихожей, когда Матте поскользнулся на ковре и ударился челюстью о ящик комода с такой силой, что остался след. Все это напоминало ему о сыне, о том, что он был — и что его больше нет.

— Поплыли к Даннхольмену, — попросил Гуннар. Он не знал, с чего начинать. Лодка могла быть где угодно, так что и начинать можно было с любого места.

— Как дела дома? — спросил Петер, не отвлекаясь от управления лодкой. То и дело он бросал взгляды по сторонам в поисках лодки.

— Потихоньку.

Это было ложью. Дела обстояли хуже некуда. Но что ему было сказать? Как объяснить пустоту в их сердцах после потери ребенка? Гуннар недоумевал, как он еще может дышать после случившегося, как может продолжать жить, когда Матте нет в живых.

— Потихоньку, — повторил он.

Петер кивнул и больше ни о чем не спрашивал. Людям трудно подобрать слова в таких ситуациях. Они говорят то, что положено говорить. Пытаются выражать сочувствие, но про себя благодарят небо за то, что это несчастье случилось не в их семье, что их дети живы и здоровы. Таковы люди.

— Она же не могла отвязаться сама, нет ведь? — озвучил свои мысли Гуннар.

— Вряд ли. Тогда ее прибило бы волнами к другим лодкам. Скорее всего, кто-то ее украл. Эти старинные деревянные лодки поднялись в цене. Может, кто-то ее заказал воришкам… Но тогда мы ее не скоро найдем. Обычно их или увозят на машине, или буксируют в тайное место и потом перевозят дальше на прицепе… — Петер новел лодку правее. — Доплывем до Даннхольмена, и потом обратно. Мне надо домой. А то семья будет волноваться.

— Понимаю, — ответил Гуннар. — А завтра сможем снова сплавать?

— Конечно, подходи к десяти. Поедем поищем. Если других экстренных вызовов не будет.

— Хорошо, я приду, — пообещал Гуннар, вглядываясь в море.

Метте пригласила их домой на ужин. Она частенько это делала и все время притворялась, что это ее очередь устраивать ужин, как будто бы в прошлый раз они ужинали у Мадлен. Последняя подыгрывала ей, несмотря на то что ей было унизительно не иметь денег, чтобы устроить ответный ужин. Она мечтала о том, чтобы когда-нибудь сказать Метте: «Не хотите сегодня прийти к нам на ужин? Я приготовлю что-нибудь вкусненькое». Но это была только мечта. Она не могла пригласить Метте с тремя детьми на ужин, потому что у нее едва хватало еды для Кевина и Вильды, не говоря уже о ней самой.

— Мы вам не помешаем? — спросила она, присаживаясь за стол в кухне.

— Конечно! Я всегда готовлю много еды для моих трех монстров, так что хватит на всех, — Метте любовно потрепала среднего сына Томаса по голове.

— Мама, прекрати! — огрызнулся тот, но видно было, что ему нравится мамина ласка.

— Немного вина?

Не дожидаясь ответа, Метте налила ей бокал красного из коробки и принялась мешать рагу на плите. Мадлен пригубила вино.

— Вы присматриваете за малышами? — крикнула Метте в комнату и получила два «да» в ответ.

Младшей дочке было десять, Томасу тринадцать. Вильду и Кевина тянуло к ним как магнитом. Старший мальчик в свои семнадцать лет мало времени проводили дома.

— Боюсь, мои опять пристают к твоим, — извиняющимся тоном сказала Мадлен, отпивая вина.

— Да ладно. Они без ума друг от друга!

Мадлен вытерла руки полотенцем, налила себе бокал вина и присела напротив.

Если смотреть на внешность, то двух таких непохожих женщин трудно было бы найти, подумала Мадлен. Сама она была миниатюрной блондинкой, больше похожей на девочку-подростка, чем на женщину. Метте же напоминала фигурки символов плодородия у древних людей: высокая, пышная, с роскошными рыжими волосами и зелеными сверкающими глазами. Их блеск не исчез даже после всего, что ей пришлось пережить в жизни. Метте всегда влекло к неправильным мужчинам, которые быстро становились зависимыми от нее и постоянно требовали внимания и заботы, как птенцы в гнезде. Рано или поздно Метте это надоедало. Но вскоре новый птенец привлекал ее внимание. Все дети были от разных отцов. И если бы все трое не унаследовали рыжие волосы мамы, вообще нельзя было бы определить, что они родные братья и сестры.

— Как у тебя дела, милая? — спросила Метте.

Мадлен застыла. Несмотря на то что ее подруга рассказывала ей все о своей жизни, не скрывая самых постыдных моментов, сама она была не способна на такую откровенность. Мадлен привыкла жить в страхе от каждого лишнего сказанного слова. Всех знакомых и друзей она держала на расстоянии вытянутой руки. Но в тот воскресный вечер в кухне у Метте под бульканье рагу в кастрюле на плите она больше не могла сдерживаться. И начала рассказывать. И когда слезы полились из глаз, она почувствовала, как Метте придвинула стул ближе и обняла ее. В объятиях подруги Мадлен рассказала все. Даже о нем. Потому что несмотря на то, что она находилась в чужой стране среди чужих людей, Мадлен продолжала ощущать его присутствие.

Фьельбака, 1871 год

Чем больше увеличивался ее живот, тем больше возрастала ненависть Карла к ней. Теперь она понимала, что это ненависть, хоть и не понимала ее причин. Что Эмели ему сделала? Когда он смотрел на нее, глаза его были полны презрения. Но порой во взгляде появлялось и отчаяние, как у загнанного зверя, который попал в ловушку, из которой уже нет выхода. Но почему-то во всех своих бедах муж винил ее, превратив в злейшего врага. И Юлиан был не лучше. Видно было, что он плохо влияет на Карла, заражает его своими мрачными мыслями. От равнодушия, с которым он к ней относился вначале, не осталось и следа. Юлиан тоже открыто ненавидел ее. Эмели уже начала привыкать к их грубому обращению. Они постоянно на все жаловались. Еда была или слишком горячая, или слишком холодная, порции или слишком большие, или слишком маленькие. В доме грязно. Одежда их плохо починена или постирана. Мужчины были недовольны всем. Но слова Эмели была в состоянии терпеть. Она воздвигла вокруг себя невидимый панцирь.

Сложнее было с побоями. Карл раньше ее никогда не бил. Но, узнав про ребенка, начал поднимать на нее руку. Эмели пришлось жить с пощечинами и ударами. И он позволял Юлиану поднимать на нее руку Это заводило женщину в тупик. Разве не этого они хотели? Если бы не ребенок, которого она ждала, Эмели утопилась бы. Но движения ребенка внутри придавали ей силы. Если бы не он, она бы просто зашла в море — и шла бы, пока волны не накрыли ее с головой. Ребенок был ее единственной радостью. И какой радостью… После каждого удара или грубого слова она искала утешение в новой жизни внутри себя. Ребенок удерживал ее в этой жизни. Воспоминания о том ужасном вечере она загнала в глубины памяти. Все это не имело больше значения. Единственное, что имело значение, это ее ребенок у нее в животе.