пряники пообещать такие, чтоб только пыль из-под копыт!

– Всех нагнать, – кивнул Васильев. – А остальные участки края оголить? Ты же знаешь, у нас людей мало.

– Мало. И по военной науке должны мы их концентрировать в месте нанесения главного удара.

– А если место не то? Это ведь только наши абстрактные умозаключения по поводу Армавира.

– Тогда отсечем его и будем присматриваться к другим хорошим местам.

– Ну да. Год за годом… Все это чепуха на постном масле. Нужен какой-то ход. И нужно хорошо знать, кого трясти.

– Кого? – Апухтин задумался, а потом просветлел лицом. – Один узкий момент у нас не доработан.

– И какой же?

– Сбыт краденого. Барахла у бандитов много. Куда-то они его скидывать должны. А среди барыг – тишь да гладь. Хотя половина из них – наши агенты. Почему?

– Значит, сбывают в других местах. Или другим людям.

– Просто у тебя на связи серьезные барыги, имеющие авторитет. А есть еще шелупонь всякая мелкая, на которую вы и внимания не обращаете. Всякие купи-продай-почини.

Начальник розыска задумался и согласился:

– Есть резон в твоих словах.

– Ну и давай тогда работать. Сначала в Армавире составим список такой мелкой коммерческой шушеры. Проверим их как можем. Или разом накроем. Может, что и выйдет.

– Будет сделано, – без энтузиазма произнес Васильев. – Хотя уже и было сделано не раз.

– Теперь у нас это есть. – Апухтин ткнул пальцем в стену, на которой была пришпилена кнопками ориентировка с портретами подозреваемых. – Внешность двух «бесов». Хоть и корявенько исполнено, но все же что-то. Да и должно же нам наконец повезти!

– Да, оперская удача дама изменчивая, – задумчиво произнес Васильев. – Но упорного опера никогда не бросит навсегда. За дело!..

Глава 31

1931 год

Шкурник объявил, что водка его забирает слабо. Потому на столе теперь непременно стояла объемная бутыль крепчайшего самогона. Из которой сейчас двое сообщников-душегубов исправно подливали в стаканы мутную жидкость.

Екатерина, очередная сожительница Шкурника, сперва еще таскала им закуску – соленья, колбасы. Присаживалась за стол, обмениваясь ничего не значащими фразами. И вскрикивала, когда Шкурник щипал ее за бока. Но застолье сильно затягивалось, собутыльники достаточно окосели, прикрикнули на нее грубо пару раз. Катюха терпеть не стала, она все же была бой-баба. Поэтому поджала губы, выдала что-то заковыристо-матерное – привыкла на базаре, где раньше торговала дешевой мануфактурой, костерить кого ни попадя. Потом объявила:

– Мне дела с утра работать, а не пузо на завалинке чесать! Вы хоть до завтрашнего вечера бельма заливайте! А я спать!

И гордо удалилась.

Шкурник проводил ее задумчивым взглядом и проговорил с тоской:

– И эта свой норов кобылий показывает. Нарывается.

– Ага, – икнул Бекетов.

– Как-то не держатся бабы у меня, атаман!

– Так как им удержаться, если ты их всех решаешь под горячую руку?

– Дуры потому что. Вон Катюха. Вроде и справная, и все при ней. – Глаза Шкурника мечтательно затуманились, а потом сделались злыми и колючими. – И все равно. Уже начинает своей бабской дурью удивлять. И в мошну мою заглядывает. Ну зачем вот так?

– Ты бы лучше о деле думал, чем о бабах, – рассудительно произнес Бекетов.

Его всегда удивляло, с какой готовностью всегда вешались на Шкурника женщины, притом определенного развязного склада. Наверное, влекло их его неистовое звериное нутро. Прилипали всегда так, что не отлепишь.

– Так чего мне о нем думать? – недоуменно произнес Шкурник. – Думаешь у нас ты. Вон, еще благородие думал, пока думалку не оторвали. А моя забота – делать.

Бекетов кивнул, признавая правоту этой оценки. И тут у него в голове, шумящей от самогона, стали рождаться складные мысли и слова.

– Эх, Климушка. Ты полагаешь по недомыслию, что это мы просто на жизнь копеечку зарабатываем.

– Ну так а как же, – кивнул тот.

– Не-е-ет, Клим. Это моя борьба.

– Чаво? – Шкурник удивленно вылупился на атамана.

– Кугель был прав. Крестьянин – это самое вредное на Земле насекомое.

– О как! – крякнул Шкурник.

– Возится всю жизнь, как жук в навозе. Все в хату свою тащит. Все загрести хочет. Чтобы брюхо голодное набить да нищету плодить! И жить рядом с такими – это мученическая мука! И вечно он на тебя косится. Вечно требует, чтоб ты жил, как хочется ему, а не тебе. Вечно у него только зависть и осуждение. Осуждение и зависть.

– Это да, – кивнул Шкурник. – На себе это злобство окаянное ощутил. Идешь, а за спиной тебя так и полощат, так и клянут!

– Если бы только это. Он же тебя с жадной крестьянской хитростью все обмануть норовит. И обвести вокруг пальца. Хотя в итоге только сам себя и обманывает. Все чего-то рассчитывает и обсчитывает и все равно голодным сидит. И у него одна мечта – чтобы у соседа корова сдохла.

– И чтоб дом сгорел, – мечтательно добавил Шкурник. – Дома красиво горят. Особенно соседские.

– Ну да… Кто похитрее – тот соседей объегорит и долгами опутает. Вот так и живут – одни кулаки да батраки. Сейчас батраки собрались кулаков бить. Но те вернутся и опять их опутают долгами. И никакой колхоз это не изменит. Потому что так им во веки веков Богом положено.

– Ишь ты, – с уважением протянул Шкурник, оценивая полет мысли атамана.

– Поэтому не разбоем мы живем, Климушка. Это борьба наша, чтобы землю от этих мелких людишек очищать.

– Умнó, – кивнул Шкурник, ладонью зачерпнул с миски квашеную капусту и уважительно захрумкал.

– Ну а что делать с этим народцем? Христа забыли. Маркса не выучили. Только убивать их. Так что буду я его валять безотчетно. Буду «работать», пока сам не попаду в руки врагам своим.

Было видно, что из этой начальственной речи Шкурник мало что понял, но когда атаман болтал так воодушевленно, то и его помощник воодушевлялся следом.

Бекетов уперся взором в своего подельника:

– Ну а ты?

– А чего я?

– Ты-то для чего кровь льешь? Неужто только за деньгу легкую?

– Мне это дело сильно по душе, – расплывшись в довольной улыбке, признался Шкурник.

– Просто вот так убивать по душе?

– Ага. Вот он стоит. Живой. И на тебя смотрит. Раз! И ты стоишь. А он лежит. И жизни в нем нет. И такая радость от этого по всему организьму! Кажется, птички поют!

Шкурник от избытка чувств хватанул стопку самогона и крякнул.

– Вон, баба моя. Что-то гоношится. Себя показывает. Ругается. А тюк ее топором – и нет. Я есть – а ее уже и нет. Двух уже положил. И эту положу, – махнул Шкурник широкой ладонью в сторону комнаты,