Побежденная и испуганная, Клемми поспешила прочь.

Во второй половине дня Уильям Мэтлок был вынужден дать пощечину своей немой дочери после того, как стадо коров из-за ее недосмотра разбрелось по полям и отправилось пастись у живых изгородей вдоль дороги, идущей от их дома в сторону фермы Медовый Ручей. У изгородей росло много дикого чеснока, от которого вкус молока был горьким и день, и два. Клемми безуспешно пыталась догнать своих подопечных и вернуть их обратно. В конце концов это удалось сделать только по счастливой случайности: собаки с Медового Ручья залаяли и обратили буренок в бегство.

– Уилл! – воскликнула Роуз, когда удар был уже нанесен, затем муж вышел во двор, и Клемми прижала руку к горящему лицу. Удар был сильный, и девушка почувствовала вкус крови там, где губа оказалась рассечена. – Он не хотел, Клем, ты знаешь, что не хотел, – проговорила мать, вытирая кровь мокрой тряпицей.

Клемми кивнула. Она даже не особо расстроилась. Впрочем, губа вскоре сильно распухла и стала какой-то странной – онемевшей и болезненной одновременно. Клемми оттолкнула руку матери, обошла кухню в поисках бумаги, нашла старый счет за лекарство для коров и огрызок карандаша, а затем села за стол и нетерпеливо постучала по бумаге пальцем. Роуз слегка нахмурилась.

– Хочешь что-то написать? Тебе надо мне что-то сказать? – спросила она. Клемми решительно кивнула. – Мы… пробовали научить тебя писать раньше, дорогая, и у нас ничего не получилось, – проговорила мать мягко. Клемми ткнула в бумагу еще настойчивей, и на ее глазах появились слезы. – Хорошо, хорошо, не расстраивайся. Мы что-нибудь придумаем.

Роуз села рядом с дочерью и начала усердно выписывать алфавит, как она это делала сто раз раньше, озвучивая при этом каждую букву. Она взглянула на Клемми – не станет ли та повторять звуки, но Клемми не собиралась заговорить в одночасье – это лишь все запутало бы и усложнило. Девушка пристально смотрела на значки, которые нарисовала мать, и пыталась запомнить, удержать в уме все линии и изгибы, но глаза, казалось, отказывались их видеть, и она не могла вспомнить, какой значок что значил. Все они выглядели неуловимо разными. Она указала рукой на небо, а затем жестом попросила мать записать соответствующее слово. Буквы, которые Роуз выбрала, оказались вовсе не теми, какие Клемми ожидала увидеть. Она встала и указала на разные вещи в комнате – кастрюлю, тарелку, ложку, нож. «Нош», – послушно написала Роуз.

Как Клемми ни старалась, ей никак не удавалось нащупать связь между звуками и буквами. Она опустила голову и в гневе принялась тереть руками глаза.

– О, не плачь, моя Клем! Что бы ни приключилось, беда не может быть настолько большой, чтобы до такой степени огорчаться, ведь так? – проговорила Роуз. – У тебя неприятности? Ты в опасности? Или она грозит одной из твоих сестер? – спросила мать, и Клемми отрицательно покачала головой. – Ну, тогда, что бы ни произошло, все само собой уладится, я уверена. Только не надо так переживать, это не поможет, – посоветовала Роуз, после чего задумалась на мгновение, отойдя от дочери на расстояние вытянутой руки. – Ты все еще расстроена из-за того, что случилось на фабрике? – предположила она. – Дело в этом, не так ли? – (Клемми осторожно кивнула.) – Я знаю, это ужасно, – продолжила мать. – Но ты в безопасности, я уверена. Я слышала сегодня от Либби Хэнкок, будто полиция арестовала кого-то и копы уверены, что он и есть тот, кто им нужен. Его посадили под замок, вот так-то. Он не может причинить тебе вред. – (Клемми уставилась на мать широко раскрытыми глазами, когда эта новость дошла до нее.) – Я могу попросить Джози носить молоко на фабрику вместо тебя. Хочешь? Тогда тебе вообще не придется ходить в Слотерфорд. Во всяком случае, твоих уроков с мистером Хадли больше не будет, – сказала она, но Клемми лишь покрутила головой в ответ на ее слова.

Вечером, после ужина, она ускользнула с фермы и направилась к дому под соломенной крышей. Надежды расцветали в ней, как цветы, – надежды, что Исаака Таннера навсегда засадили за решетку и Илай теперь свободен от него. Свободен и может стать счастливым. И что она выпуталась из своего затруднительного положения и ей не придется выбирать из двух зол. Она подбиралась все ближе и ближе, переходя от дерева к дереву, а затем спряталась за уборной, стараясь соблюдать осторожность, – рядом никого не было. Но когда она перебегала от уборной к стене дома, дверь уборной со стуком открылась. Клемми ахнула, обернулась – и увидела Исаака Таннера, застегивающего ширинку. Она застыла на месте. Он еще не поднял головы и не видел ее, но это было делом нескольких секунд. У нее было совсем мало времени, чтобы принять решение. Она понимала, что нужно бежать, но не смогла сдвинуться с места, ноги у нее стали ватными. Таннер поднял глаза и замер. На его лице отобразились сперва недоумение, а затем тревога. У него были такие хмурые брови, такой жесткий рот, такой ледяной взгляд…

– Ну? Кто ты такая? – спросил он бесстрастно. – Что ты здесь делаешь? Чего тебе надо? – Голос его не был ни пьяным, ни злым. Клемми показалось, что в ее легких не осталось воздуха, но она не могла вздохнуть, сколько ни пыталась. – Ну? – повторил он, на этот раз громче и жестче. Затем пошел прямо на нее, и Клемми со сдавленным криком бросилась прочь от дома, к воротам, ведущим на дорогу. – Эй! – гаркнул Таннер ей вслед, и на сей раз его голос звучал сердито. – Я задал тебе вопрос, девчонка. Вернись!

Клемми бежала до тех пор, пока ей не показалось, что сердце ее вот-вот разорвется, а левый бок не заболел так сильно, словно в него всадили нож. Затем она, задыхаясь, перешла на шаг и приложила к боку ладонь, пытаясь приглушить боль. Обретя вновь способность дышать, она заплакала и долго не могла остановиться. Кого бы ни арестовала полиция, это был не Исаак Таннер. Она не понимала, как они могли так ошибиться. Копам, конечно, следовало разобраться в том, кто виноват. Разумеется, должны были существовать какие-то доказательства, указывающие на вину Таннера. Клемми нашла безопасное место, где могла посидеть и подумать, – это были обнаженные корни огромного вяза у вершины Холодного Тампа, высоко над деревней могилой. Если Исаак Таннер не был арестован за совершенное преступление, то оставалось предположить, что в руки полиции попал либо Илай, либо его брат Джон. Все ее надежды рухнули, и им на смену пришел тошнотворный страх, вызывающий сухость во рту. «Копы уверены, что он и есть тот, кто им нужен», – сказала мать. Значит, взяли только одного из них, не двоих. То, что Илай мог причинить кому-то вред, казалось ужасным. Ей не хотелось вспоминать о кипящей в нем злобе, от которой было недалеко до насилия. Она знала, что в глубине сердца он был другим – не таким, каким его сделали. И кого бы ни забрала полиция, этого человека могли повесить. Илая могли повесить. Клемми закрыла лицо руками и застонала. Она жаждала обрести дар речи. Ей хотелось пойти в полицию и заявить, что вся ответственность за случившееся лежит на Таннере. Виновником был он, хотя ему и удалось избежать обвинения. Клемми думала об этом и задавалась вопросом, мог ли ее Илай совершить такое ужасное преступление. Так изувечить человека. Эта мысль принесла новые слезы, новую душевную боль.

Позже Клемми отправилась в укромный уголок на реке, где они с Илаем когда-то лежали рядом. Она пыталась найти точное место – ей хотелось увидеть, что там все еще примята трава, но куда там – трава повсюду бойко тянулась вверх. Клемми сидела, прижав колени к груди и опустив на них подбородок, и смотрела, как вьются над водой мошки. Близились сумерки. Девушка вдруг поняла, что без Илая ей очень одиноко. Это чувство она испытала впервые в жизни. Оно было мучительным. Прошло всего несколько дней с тех пор, как она видела любимого в последний раз, но ей казалось, что миновало несколько недель. Если забрали именно его и потом повесят, как она будет жить дальше? Девушка закрыла глаза. Ей так хотелось, чтобы Илай нашел ее – хотелось так сильно, что ее желание сбылось.