Он продолжил методичное изучение материалов дела. Показания Эвана Даффилда в основном совпадали с опосредованным рассказом Уордла. Актер признал, что пытался удержать свою девушку в клубе «Узи» и хватал ее за руки выше локтя. Она вырвалась и убежала; вскоре он последовал за ней. В одной его фразе, облеченной в сухие слова дознавателя, упоминалась маска волка: «Я обычно надеваю маску в форме волчьей головы, когда хочу укрыться от папарацци». Показания Даффилда вкратце подтвердил шофер, который вез его из «Узи»: они заехали на Кентигерн-Гарденз, а потом на Д’Арбле-стрит, где водитель высадил пассажира и уехал. Уордл упоминал личную неприязнь шофера к Даффилду, но голые факты, которые полицейские внесли в протокол, этого не отражали.

Показания Даффилда подтвердили и двое других свидетелей: женщина, которая видела, как он поднимался по лестнице в квартиру своего наркоторговца, и сам наркоторговец, Уиклифф. Страйк вспомнил, как Уордл говорил, что Уиклифф мог и соврать, чтобы прикрыть Даффилда. А соседку снизу легко могли подкупить. Все остальные, кто якобы видел Даффилда на лондонских улицах, с уверенностью могли сказать лишь одно: им встретился человек в маске волка.

Закурив, Страйк еще раз перечитал показания Даффилда. У парня был крутой нрав — он даже сам признал, что хотел насильно удержать Лулу в клубе. Синяки у нее выше локтей почти наверняка оставил он. Но если он действительно ширнулся на пару с Уиклиффом, то, как прекрасно понимал Страйк, его шансы просочиться в дом восемнадцать по Кентигерн-Гарденз или взвинтить себя до состояния убийственной ярости были ничтожно малы. Страйк знал, как ведут себя героинщики: в последнем сквоте, где жила его мать, он насмотрелся таких предостаточно. Это зелье делало своих рабов покладистыми и вялыми, не похожими ни на горластых, буйных алкоголиков, ни на дерганых параноиков-кокаинистов. И в армии, и на гражданке Страйк повидал самые разные типы зависимости. У него вызывали омерзение СМИ, которые превозносили наркомана Даффилда. Героин не имел ничего общего с гламуром. Мать Страйка умерла на грязном матрасе, брошенном в угол, и целых шесть часов никому не приходило в голову, что она мертва.

Страйк встал из-за стола, подошел к темному, залитому дождем окну и с усилием поднял раму; в баре «12 тактов» громче обычного ухала бас-гитара. Не выпуская изо рта сигарету, он стоял и смотрел на Черинг-Кросс-роуд, сверкающую фарами и лужами, на припозднившихся гуляк, которые нетвердой походкой брели по Денмарк-стрит, еле удерживая зонты, и хохотали так, что перекрывали шум транспорта. Когда же, подумал Страйк, у него появится возможность в пятницу вечером пропустить пинту-другую с приятелями? Эта возможность осталась в другой вселенной, в той жизни, что уже позади. Он застрял в каком-то странном чистилище, где общался с одной лишь Робин; так не могло продолжаться до бесконечности, но он пока не был готов к нормальной, человеческой жизни. Он потерял и армию, и Шарлотту, и полноги; прежде чем открыться для удивления и жалости посторонних, ему нужно было притерпеться к тому человеку, в которого он превратился. Окурок ярко-оранжевой точкой полетел в темноту и погас в водосточном желобе; со стуком опустив раму, Страйк вернулся к письменному столу и решительно придвинул к себе папку.

В показаниях Деррика Уилсона он не нашел для себя ничего нового. Киран Коловас-Джонс в деле не фигурировал, а упомянутый им голубой листок — тем более. Дальше Страйк не без интереса обратился к показаниям двух девушек, с которыми Лула провела остаток дня. Это были Сиара Портер и Брайони Рэдфорд.

Визажистке запомнилось, что Лула вела себя жизнерадостно и радовалась скорому приезду Диби Макка. Портер, в свою очередь, утверждала, что Лэндри была «сама не своя», «в дурном настроении, в тревоге» и отказывалась назвать причину. В показаниях Портер была интригующая деталь, которую никто, кроме нее, не упоминал. Топ-модель утверждала, будто бы Лула в тот день заявила о своем намерении «все оставить брату». В каком контексте это прозвучало — неизвестно; при этом оставалось впечатление, что Лула явно пребывала в мрачности.

Страйк удивился, что его клиент не упомянул о намерении сестры оставить ему «все». Понятно, что Бристоу и без того имел в своем распоряжении доверительный фонд. Вероятно, перспектива разжиться дополнительной суммой, пусть даже весьма солидной, не поражала Бристоу, как поразила бы Страйка, не получившего в наследство ни гроша.

Зевнув, Страйк закурил следующую сигарету, чтобы не уснуть, и приступил к показаниям матери Лулы. По словам самой леди Иветты Бристоу, после операции она испытывала сонливость и недомогание, тогда как дочь, приехавшая навестить ее в то утро, была «всем довольна»; если что-то ее и тревожило, то лишь самочувствие и состояние здоровья матери. Вероятно, из-за суконного стиля полицейского протокола у Страйка возникло впечатление, что леди Бристоу решительно отказывалась признавать официальную версию. Она, единственная из всех, высказалась в том смысле, что смерть Лулы была результатом несчастного случая, что ее дочь просто поскользнулась на балконе, — в ту ночь был гололед.

Страйк по диагонали пробежал глазами показания Бристоу, полностью совпадавшие с его рассказом, и перешел к свидетельству Тони Лэндри — дядюшки Джона и Лулы. Тот навещал леди Иветту Бристоу одновременно с Лулой и утверждал, что племянница выглядела «как всегда». Проведав сестру, Лэндри поехал в Оксфорд, где принял участие в конференции по международному семейному праву и заночевал в отеле «Мальмезон». Рассказав о своих перемещениях, он добавил какие-то невнятные комментарии о телефонных звонках. Для прояснения этого вопроса Страйк обратился к аннотированной копии распечатки телефонных вызовов.

В последнюю неделю жизни Лула крайне мало пользовалась домашним телефоном, а накануне смерти — ни разу. Зато с мобильного она в свой последний день сделала по меньшей мере шестьдесят шесть звонков. Первый — в 9:15, Эвану Даффилду, второй — в 9:35, Сиаре Портер. Дальше — перерыв на несколько часов, а затем, в 13:21, она стала лихорадочно названивать, практически поочередно, по двум номерам. Один принадлежал Даффилду, второй, как следовало из нацарапанных рядом пометок, — Тони Лэндри. Снова и снова набирала их номера. Время от времени делала перерывы минут на двадцать, а потом опять — вероятно, нажимала кнопку повтора. Этот лихорадочный дозвон, как заключил Страйк, начался после ее приезда домой в компании с Брайони Рэдфорд и Сиарой Портер, хотя ни одна из двух подруг не упоминала многократные телефонные звонки.

Страйк вернулся к показаниям Тони Лэндри, но они не проливали света на причины такой настойчивости Лулы. Во время конференции, сказал Лэндри, он поставил мобильный на беззвучный режим и лишь позднее узнал, что ему неоднократно звонила племянница. По какому поводу — он не имел ни малейшего представления и перезванивать не стал, объяснив это тем, что она, по его расчетам (как оказалось, точным), к тому времени уехала в какой-нибудь ночной клуб.

Страйка одолевала зевота; ему хотелось кофе, да лень было возиться. Он уже клевал носом, и только привычка доводить начатое до конца вынудила его приступить к просмотру выписки из журнала посещений дома номер восемнадцать за тот день, когда погибла Лула. Тщательное изучение росписей и инициалов показало, что Уилсон отнюдь не так ревностно выполняет свои обязанности, как, вероятно, полагали его работодатели. Он сам рассказывал Страйку, что уход и возвращение жильцов в журнале не отмечались, поэтому сведений о Лэндри и чете Бестиги там не было. Первая запись, сделанная рукой Уилсона, сообщала, что в 9:10 приходил почтальон, потом, в 9:22, была доставка из цветочного магазина и, наконец, в 9:50 прибыл для проверки сигнализации техник из охранной фирмы «Секьюрибелл». Время его ухода отмечено не было.