За неполных два года службы Мевлют признал, что, не отслужив в армии, «настоящим мужчиной» стать невозможно; более того, в конце концов он сам начал рассуждать на свой лад: «Настоящим мужчиной не станешь, пока в армии не отслужишь». Ведь в армии он узнал свою мужскую суть, свое тело и познал его хрупкость.

До того как стать «настоящим мужчиной», Мевлют никогда не разделял свое тело и душу, считая все это «собой». Но в армии ему предстояло открыть, что тело его ему полностью не принадлежит и что даже если он полностью поручит его своим командирам, то сможет, по крайней мере, спасти свою душу и сохранить, таким образом, свои мысли и мечты. Во время знаменитого первого осмотра, который освобождал от армии злополучных парней, даже не знавших, что у них проблемы со здоровьем (уличные торговцы с туберкулезом, близорукие рабочие, глухие швецы), и хитрых богатеньких умников, которые, будучи здоровыми, платили докторам взятку, чтобы отвертеться, пожилой врач сказал Мевлюту: «Давай, сынок, снимай все с себя, здесь казарма, а вокруг одни мужчины», увидев, как тот стесняется.

Поверив доброму доктору, Мевлют разделся, полагая, что его сейчас же и осмотрят, но вместо этого его в одних трусах поставили в очередь таких же, как он, бедолаг. Все они держали свою одежду в руках, положить ее не разрешали, чтобы не было краж. Стоявшие в очереди, словно верующие перед входом в мечеть, держали в руках свои туфли, поставленные одна на другую, сверху на туфлях была сложена одежда, а на самом верху красовался лист осмотра, который врачам, проводившим его, предстояло заполнить, подписать и поставить свои печати.

Прождав в совершенно недвигавшейся очереди в холодном коридоре два часа, Мевлют узнал, что доктор еще даже не пришел. Что за осмотр предстоял, тоже никто не знал. Некоторые говорили, что проверять будут глаза, другие испуганно говорили: «Доктор, когда придет, будет не в глаза нам смотреть, а в задницу, так что гомиков всех сразу отсеют». Мевлют так испугался вероятности того, что кто-то засунет палец в его самое интимное место, что, забыв о неловкости, начал разговаривать с обнаженными товарищами по очереди. Он выяснил, что большинство, как и он сам, приехали из деревни, жили в кварталах гедже-конду и каждый из них, будь то самый жалкий или самый тупой, непременно хвалился, что «у него здесь есть своя рука». Мевлют тут же вспомнил Хаджи Хамита Вурала, которому он даже не сказал, что идет в армию, и сказал, что «у него тоже есть рука», которая поможет ему пройти военную службу без забот.

Так он с первого дня понял, что частое упоминание о высоких связях спасет его от жестокости и насмешек других новобранцев. Он рассказывал в очереди одному парню, который тоже оказался с усами (хорошо, что я отпустил усы, думал Мевлют), что Хаджи Хамита Вурала знают абсолютно все, что он очень справедлив и всегда поможет, как вдруг раздался крик какого-то командира: «А ну-ка, молчать!» Все испуганно замолчали. «Не надо тут болтать, словно бабы в хамаме! Хватит скалиться! Сохраняйте достоинство! Здесь военный комиссариат. А вы хихикаете, как девочки!»

Одни новобранцы, застеснявшись командира, бросились прикрывать наготу одеждой и обувью, другие сделали вид, что очень испугались, а едва тот ушел, принялись болтать и перешучиваться еще громче. Мевлют чувствовал, что сможет договориться и с теми, и с другими, но боялся, что, если в армии все такие, он может показаться им всем чужаком и остаться в одиночестве.

Однако до самого момента присяги, когда закончилась строевая подготовка новобранцев, у него не нашлось времени ни на то, чтобы почувствовать себя чужаком, ни на то, чтобы почувствовать себя одиноким. Каждый день он, распевая народные турецкие песни-тюркю, по два-три часа бегал вместе со всей ротой, преодолевал препятствия, выполнял физические упражнения, наподобие тех, которые в лицее их заставлял делать Слепой Керим, и учился отдавать честь, раз за разом повторяя армейское приветствие перед настоящими или воображаемыми офицерами.

Уже спустя три дня пребывания на военной базе побои стали обычным делом, многократно свершавшимся у него на глазах. Кто-то из дуралеев-новобранцев умудрялся неверно надеть головной убор, хотя сержант много раз показывал, как надо его надевать; кто-то сгибал пальцы, отдавая честь, и тут же получал за это затрещину; кто-то путал право и лево во время тысячной по счету тренировки, а в ответ слышал унизительную брань командира и к тому же получал наказание отжаться на земле сто раз, на потеху всему взводу.

Однажды вечером за чаем Эмре Шашмаз из Антальи сказал:

– Братец, вот если бы мне кто-то рассказал, я бы не поверил – сколько в нашей стране тупиц и дурней! – (Он был владельцем лавки автозапчастей, и Мевлют испытывал к нему уважение, потому что считал его серьезным человеком.) – Я до сих пор не могу понять, как можно быть такими тупыми? Таких даже колотить бесполезно!

– Братец, я думаю, главный вопрос заключается вот в чем. Их колотят потому, что они такие тупые? Или они тупеют потому, что их бьют? – вмешался в разговор Ахмет из Анкары.

У Ахмета тоже была своя лавка, только галантерейная. Мевлют тогда понял, что для того, чтобы иметь право выносить суждения о чьей-либо глупости, нужно, по крайней мере, иметь хотя бы одну лавку. На самом деле ему не очень-то нравилось, что говорят эти умники, с которыми он случайно оказался в одном взводе. Один капитан в четвертой роте, любивший погорлопанить, так жестоко обошелся с одним солдатом из Диярбакыра (в армии запрещено было употреблять слово «курд» или «алевит»), что бедолага-солдат, оказавшись в карцере, тут же повесился на собственном ремне. Мевлют очень сердился на обоих лавочников, которых совершенно не расстроило это происшествие; более того, они считали, что капитан был прав, и называли погибшего идиотом. Как и большинство солдат, Мевлют сам, бывало, задумывался о самоубийстве после каждой очередной нахлобучки, но потом, как и все, сводил любое происшествие к шутке и вскоре о нем забывал. Как-то через несколько дней после обеда Эмре и Ахмет, смеясь и разговаривая, выходили из столовой и в дверях наткнулись на рассерженного чем-то майора. Безмолвно и с удовольствием наблюдал Мевлют издали, как майор залепил обоим в хорошо выбритые щеки по две звонкие затрещины.

Вечером за чаем Ахмет из Анкары пообещал:

– После армии я разыщу этого говнюка, и пойдет он у меня туда, откуда мать его родила!

– Перестань, не бери ты в голову, братец! – попытался успокоить его Эмре из Антальи. – Разве можно искать какую-то логику в том, что происходит в армии!

Мевлют зауважал Эмре за гибкость и опытность, которые помогли ему быстро забыть о пощечине. Однако слова о том, что в армии нет логики, принадлежали не ему, а были любимой поговоркой командиров. Если кто-то из подчиненных пытался отыскать логику в очередном приказе, они обычно кричали: «Я могу лишить вас увольнительной на два выходных подряд только потому, что мне так хочется, или заставить вас ползать в грязи, и вы тогда вообще пожалеете, что на свет родились!» – а затем обычно выполняли обещанное.