Военные не слишком изводили богачей, прославившихся беззаконием. Виновных по политическим статьям, коммунистов, которых, как правило, объявляли террористами, обычно в качестве наказания отправляли на фалаку. Ветер доносил до гарнизона крики арестованных во время облав в карсских гедже-конду молодых парней, которых пытали во время допросов, и Мевлют, шагавший в это время в казарму, виновато смотрел себе под ноги.

Как-то раз после Нового года, на одном из утренних построений, лейтенант из новеньких выкрикнул имя Мевлюта.

– Мевлют Караташ, Конья, слушаю, командир! – крикнул Мевлют и сделал шаг вперед, приветствуя офицера.

– Кониец, подойди-ка сюда, ко мне! – сказал лейтенант.

«Этот, наверное, еще не знает, что я пользуюсь протекцией паши», – подумал Мевлют. Хотя он ни разу в жизни не был в Конье, его каждый божий день называли конийцем, и все потому, что Бейшехир административно относился к Конийскому илу[43], Мевлюта это раздражало, но виду он никогда не подавал.

– Соболезную тебе, кониец, отец твой в Стамбуле умер, – сказал новенький лейтенант. – Иди в роту, капитан даст тебе увольнительную.

Мевлюту дали отпуск на неделю. Ожидая на автовокзале автобуса в Стамбул, он выпил стаканчик ракы. Он сидел в трясшемся по ухабам автобусе и чувствовал, как глаза слипаются от странной тяжести. Наваливалась дремота, и в полусне он слышал, что отец ругает его за то, что он не успел на похороны, и за многие другие проступки в жизни.

Отец умер ночью во сне. Соседи обнаружили его два дня спустя. Пустая кровать была вся перевернута, словно отец торопливо ушел из дому. Пожившему в армейской казарме Мевлюту стамбульский дом вдруг показался жалким и убогим. Но в доме он почувствовал тот бесподобный запах, которого почувствовать больше не мог нигде: то был запах отца и его собственный, Мевлюта, запах; запах их с отцом дыхания, запах пыли, печки и супов, которые на ней варились на протяжении двадцати лет; запах грязного белья, запах старых вещей. То был запах его жизни. Сначала Мевлют полагал, что проведет в комнате много часов, со слезами вспоминая отца, но в доме на него навалилась такая печаль и тоска, что он тут же убежал.

Похороны Мустафы-эфенди прошли через два часа после приезда Мевлюта на Кюльтепе, во время полуденного намаза в мечети Хаджи Хамита Вурала на Дуттепе. Мевлют привез с собой свою обычную одежду, но переодеваться не стал. Все, кто с грустным видом намеревался утешить его, увидев, что он показался в солдатской форме, тут же начинали улыбаться.

Мевлют вместе с другими родственниками нес гроб на плече до самой могилы. Бросил в могилу несколько лопат земли. В какой-то момент он почувствовал, что вот-вот заплачет, у него подогнулись ноги, и он чуть было не упал в могилу. На похоронах было примерно тридцать пять – сорок человек. Сулейман обнял Мевлюта, они присели на соседнюю могилу. По надгробиям Мевлют понял, что он находится на участке кладбища индустриального квартала, где обычно хоронят приезжих. Оно располагалось на холмах, и, оглядевшись, Мевлют увидел, что все холмы покрыты могилами. Рассеянно вглядываясь в тексты надгробий, он понял, что на этом быстро увеличивавшемся кладбище нет ни одного человека, который родился бы в Стамбуле. Большинство похороненных здесь людей были родом из Сиваса, Эрзинджана, Эрузурума и Гюмюшхане.

На выходе с кладбища он, не торгуясь, договорился с мастером-мраморщиком об изготовлении памятника средних размеров. Текст надписи, навеянный текстами с только что виденных им надгробий, он набросал на бумажке и отдал мастеру: «Мустафа Караташ (1927–1981). Дженнет-Пынар, Бейшехир. Разносчик йогурта и бузы. Фатиха[44]за упокой души его».

Он заметил, что военная форма красит его и в то же время придает солидность. Когда все пришедшие на похороны направились в кофейню на рынок Дуттепе, Мевлют ощутил, как он привязан к Кюльтепе, Дуттепе и ко всем этим людям, которые сейчас обнимали и утешали его. С изумлением заметил он и то, что в его сердце по отношению ко всем этим людям, и даже к дяде с двоюродными братьями, теплился и гнев, близкий к ненависти. Ему вдруг захотелось обложить их всех ни с того ни с сего по матери, как это делали все в армии, и он с трудом сдерживался.

Вечером за ужином тетя сказала Мевлюту, как ему идет армейская форма. Жаль, что мать не смогла приехать из деревни и увидеть сына таким. Мевлют не стал спрашивать Сулеймана о Райихе, оставшись с ним на несколько минут на кухне вдвоем, хотя спросить ему не терпелось. Потом они все вместе ели в тишине курицу с картошкой, глядя в телевизор.

Он представлял, как вечером сядет за колченогий стол и напишет письмо Райихе. Но, вернувшись домой на Кюльтепе, едва войдя в их с отцом невзрачную комнатушку, подумал о том, что отец больше никогда не войдет сюда, и его охватила такая тоска, что он тут же, бросившись на кровать, зарыдал. Плакал он очень долго, так и не сумев понять из-за чего – то ли из-за отца, то ли из-за собственного одиночества. Так он и уснул, прямо в армейской форме.

Утром Мевлют снял форму и надел свою обычную одежду, которую почти год назад положил в чемодан, а затем отправился в Бейоглу, в ресторан «Карлыова». Но там его встретили не так, как он ожидал. Ферхат ушел в армию вскоре после него, почти все официанты сменились, а те, кто оставался из старых, были заняты клиентами. Так что Мевлют ушел разочарованный, так и не дождавшись того приема, который он воображал себе, когда часами стоял в карауле.

Кинотеатр «Эльязар» был на расстоянии десяти минут ходьбы от ресторана, и он направился туда. Войдя внутрь, он понял, что теперь совершенно не стесняется других мужчин. Теперь он прошел через толпу мужчин в фойе кинотеатра с высоко поднятой головой, глядя многим в глаза.

Все же, усевшись в кресло, он почувствовал облегчение, что наконец избавился от посторонних взглядов и что сейчас останется наедине с бесстыжими женщинами с экрана. Когда начался фильм, он сразу заметил, что бранные разговоры товарищей-солдат и нищета их духа оставили след и в его душе, – теперь он по-иному смотрел на женщин. Он чувствовал, что огрубел, стал циничным, то есть таким, как все. Теперь он мог смеяться, когда кто-то из зрителей непристойно шутил. Когда в антракте загорелся свет, Мевлют посмотрел на сидевших рядом с ним мужчин и увидел, что многие из них, как и он, острижены наголо. Он и раньше замечал таких людей, но только сейчас понял, что они, как и он, солдаты в увольнительной. Он просмотрел три фильма от начала до конца. Когда в немецком фильме, на середине которого он пришел, началась любовная сцена, во время которой герои ели виноград, он вышел. Дома он долго, много раз подряд, ублажал себя – до самого вечера.

Вечером, до крайности утомленный угрызениями совести и одиночеством, он направился на Дуттепе, к дяде.

– Все в порядке, можешь не беспокоиться, – сказал Сулейман, когда они остались вдвоем. – Райиха с восторгом читает все твои письма. Как ты научился писать такие красивые письма? Напишешь как-нибудь и для меня?