Начиная построение в подземном переходе, мы еще не могли отдышаться, галдели и громко возмущались. Бесноватые сюда не сунулись, значит, было время подготовиться к следующему этапу схватки. Строясь в ряды – а это было нам не в новинку, – мы подбадривали друг друга.

– Сейчас мы как замурованы, – сказал кто-то, – но когда придет подкрепление, мы их так утрамбуем, что мало не покажется.

Но всем было ясно: пока наверху нам удачи не видать. Приходилось торчать в переходе. Здесь мы могли укрепить свою позицию. Пока наши на Рингштрассе держат под контролем спуск в переход, можно было не опасаться удара с тыла.

Потом трижды раздалось сообщение: «Огнестрельное оружие не применять».

И тут наступила гробовая тишина. Может, случилось что-то такое, чего мы не разглядели. А вдруг эти придурки пустили в ход оружие, отнятое у Штипица? В общем, после этого приказа по радио ясно было одно: дело принимает серьезный оборот. На сей раз и «бегль» не поможет. Мы встали поплотнее друг к другу. Никто ни слова не проронил. А внутри все гудела Казалось, воздух дрожит вокруг. И снаружи не доносилось никаких криков. Что там, наверху? Почему ничего не происходит? Куда подевалась эта орда?

Со стороны Рессельпарка в переходе появились пятнадцать – двадцать шалопаев. Рожи на удивление спокойные, сами какие-то расслабленные, в общем, агрессией и не пахнет. Они размахивали черным флагом, а подойдя, остановились, разинув рты, перед нашими плексигласовыми щитами, вроде бы даже уважительно замерли, встретив неожиданно грозную силу. Мы закрывали им спуск к станции метро. Переход здесь в ширину не больше пяти метров. Насчет тактики никаких указаний, приказ о наступательных действиях отменен. Оставалось держаться общей установки, как говорили у нас на инструктажах. А она предписывала делать все возможное, чтобы не допустить какого бы то ни было соприкосновения гостей бала с нарушителями. Для путной атаки в переходе было слишком тесно. Добрая сотня полицейских, выстроившаяся «бёглем» на узком пятачке, – мы стояли и выжидали. Передние ряды – с поднятыми дубинками. Я был во втором ряду и все думал: ну и что дальше? С таким раскладом я еще не сталкивался. С тех пор как я служил в полиции, о стрельбе даже не заикались, и вдруг особое распоряжение – не стрелять. А это надо понимать так, что есть причины открыть огонь. Но какие? Я никогда еще не чувствовал себя брошенным в такую заваруху. Да и другие тоже, это было видно. Мы понятия не имели, что делается у здания Оперы и на Рингштрассе. Наши там связывались со штабом по другому радиоканалу. Из каких-то оперативных машин, по каким-то там телефонам, как пить дать, до хрипоты выясняли обстановку, советовались, переспрашивали. Как, должно быть, рявкал директор Службы безопасности! Легко было вообразить, как путается в словах министр внутренних дел, а еще легче – как перехватывает дыхание у секретаря его канцелярии. Я прямо вживую видел, как они, бедняги, вымучивали свой приказ по радио.

– Мы не можем гробить своих людей! – кричит бывший директор. – На вот, послушай.

Он прибавляет звук и протягивает рацию министру.

– Это не то, что в прошлом году. Их не только в десять раз больше. Они на Маргаретенштрассе целую стройплощадку разнесли. Ты готов отвечать, если они нас прибьют? Или даже перестреляют? Развяжи нам руки, и мы в пять минут их успокоим.

– Значит, тебе – лавры. А мне в отставку?

– Ты тоже должен уйти в отставку, если подставишь нас. Каша заварится крутая, дорогой однопартиец. Час пробил, решение за тобой.

– На кой черт ваш громадный аппарат, если не можете предвидеть опасность?

– А кто все время ее приуменьшал, кто настаивал на экономии? Сколько лет говорю я тебе: ты ставишь не тех людей. И вот результат. Теперь мы по уши в дерьме.

– Это ничего не даст, – бормочет секретарь и хватает ртом воздух. – Мы мобилизовали все резервы… В Граце собрали целый полк. Самое позднее через полчаса все образуется.

– А нам что делать все это время?

– Оцепить и ждать.

– Вот именно, – говорит министр. – Оцепить и ждать. Уж это-то в ваших силах.

– А если и с этим не справимся? Я требую полномочий. Моим людям нужна свобода действий, если совсем прижмет.

– Справитесь, справитесь, – бормочет секретарь.

– Справитесь, – говорит министр. – И вот что: во избежание всяких недоразумений я хочу, чтобы ты прямо сейчас объявил: огнестрельное оружие не применять. Извините, я на минутку.

Он вышел, но едва закрылась дверь, появился опять, рука уже на ширинке.

– И никаких пока не применять, никаких пока. Огонь не открывать, и точка. Таков приказ.

То ли министру не доложили обстановку, то ли он пять минут назад выпил шампанского с Алессандрой Муссолини, а может, по душам поговорил с Жаком Брюно о проблеме иностранцев во Франции. Или в Граце знать не знали, в каком мы оказались положении. А возможно, господа были так уверены в эффективности «бёгля», что отказались от подкрепления. Как бы то ни было, мы, можно сказать, находились на фронта Мы знали, что нам грозит. Если эти супостаты будут действовать сообща, они выпрут нас из коридора и выдавят сквозь подвальное окно Оперы.

Но мы еще стояли. Через наш заслон пока было не пройти. Так просто нас не вымести. Они отступили. Похоже, у них не было особого интереса тягаться с нами. Вначале они плясали под своим черным флагом, одна бесноватая даже подбрасывала его, сметая пыль с кессонного потолка перехода.

– Лучший бал – большой скандал! – горланили они.

Ясное дело, хотели нас спровоцировать. Но факта нападения не было, и мы не могли перейти к действиям. Хотя момент был подходящий. Мы бы без труда смяли эту кучку придурков. Сначала их, потом тех, кто сунется вслед за ними, так бы и пошло. Но эта сволочь знает наши правила. Нас хотели довести до белого каления.

Мы, конечно, понимали, что с нами целая страна. Но что толку, если многие из тех, которые ждут не дождутся, когда мы вломим по полной программе, понятия не имеют, в каких мы тисках. А когда узнают, все уже будет позади. До десяти часов оставались какие-то минуты. Вот-вот начнется трансляция с бала. А лучше бы начать передачу с того, чтобы пригласить людей к нам в туннель. Так нет же, одни только призывы поделикатнее обращаться с противной стороной. Прямо какое-то помешательство. Мы тут внизу – вроде пушечного мяса, а наверху – торжество миролюбия. Правда, без всякой защиты. А люди только и ждут, когда по-настоящему закрутят гайки. Всех уже допекло. Какой разговор ни заведи, к примеру, в ресторане, услышишь одно: пора бы раз и навсегда положить конец мучениям порядочных граждан.

Такие вот мысли вертелись у меня тогда в голове, да я думаю, не только у меня. Я надеялся на телевидение. Если люди увидят, в какой мы ловушке, они с дробовиками прибегут выручать нас. Похожая катавасия была на восточной границе. Пограничники и армия не справлялись. За каждым свекольным кустиком – оголодавший славянин. А гнать назад нельзя: разные там благотворители заранее их пригрели, настропалили и, кому могли, сунули в руки заявления о праве на убежище. Жителям пограничной деревни это надоело. Надо было как-то защищаться. Вечером парни похватали дробовики, инструменты для забоя скота, вилы, и за какой-то час проблема была решена. С тех пор деревню не тревожат никакие беженцы.