Однажды дав оружие в руки чеченца, вы никогда не получите его обратно. И мертвый он будет сжимать в руках автомат, обнимать его как невесту в брачную ночь.

Еще каждый чеченец с рождения умеет стрелять и видит в темноте, как кошка. Ему не нужны приборы ночного видения: в самую темную ночь, когда луна и звезды укрыты плотными облаками, он поразит свою цель так, как если бы сканировал в инфракрасном спектре.

Может, прав Дарвин. Естественный отбор. Все остальные чеченцы просто не выжили. Столетия непрекращающихся войн создали условия такой селекции. Те чеченцы, которые не умели стрелять, умирали, не успев оставить потомства.

Год назад я был в командировке в Минске. Меня провожала подруга, светловолосая девушка, потомок польского дворянского рода. До поезда оставалось еще два часа, мы гуляли в городском парке. От нечего делать мы зашли в тир. Я взял пневматическую винтовку, бережно провел рукой по дулу, прижал приклад к плечу. Сладкая истома поднялась откуда-то изнутри, как если бы я танцевал с девушкой на выпускном балу.

За несколько минут я легко выбил все мишени. «Вы, наверное, служили снайпером?» — уважительно спросил стоявший рядом пожилой мужчина, пришедший в тир с внуком. «Нет, он просто жил в Чечне», — ответила за меня моя подруга.

Я не служил снайпером. Я вообще не служил в армии. Просто мы все и так умеем стрелять. Мы и так умеем стрелять, а нас еще учили этому, в школьном тире. Нас учили стрелять, разбирать и собирать автомат Калашникова, бросать ручную гранату.

А целоваться нас никто не учил. Лучше бы нас учили целоваться.

Мы не умели целоваться.

Поэтому моя рука опустилась с ее бедра. Я знаю, что делать, когда в моих руках автомат. Я чувствую это.

И я не знаю, что делать, когда в моих руках юная девушка. Я не чувствую.

Наверное, я выгляжу глупо, когда спрашиваю: «как ты хочешь?» Об этом не спрашивают. Но я же не знаю, я не чувствую!

И они не кончают со мной.

Если бы в моих руках был автомат — я бы знал. Он захлебнулся бы в своих оргазмах. Он горячий и нежный, он сладко пахнет порохом.

Женщины пахнут рыбой, я знаю.

А мы, мы не созданы для любви. Мы созданы для войны. Таким наше племя создали боги.

Но люди не размножаются войной. Люди размножаются любовью. Поэтому мое племя вымрет.

Оно погибнет в этой войне. Войне, которая никогда не закончится. Пока оно не погибнет в этой войне.

И я виноват в этом. Потому что не поцеловал девушку, которую любил.

И еще потому, что я пишу эту книгу, и на каждой странице ее ставит свою подпись война. О чем бы я ни писал — я пишу о войне. Той войне, на которой не был.

Поэтому мои книги — самые лучшие. Самые лучшие книги о войне — те, что написаны дезертирами.

Ведь я хотел писать о любви. О том, как поцеловал девушку, пахнущую айвой и абрикосом. О том, как после провожал ее до дома и срывал по пути ветки сирени, чтобы подарить ей. Сирень, небо, звезды, землю, фруктовые сады и прозрачные реки, весь мир и даже больше — себя.

Но я не поцеловал ее. И домой я возвращался не с ней, а с Анзором. По пути к нам присоединился еще один мальчик из нашего караула — Аслан.

У Аслана была мечта.

Он мечтал о небе.

Нет, он не стремился в рай, он даже не употреблял наркотики. Он всего лишь хотел стать летчиком.

А еще у Аслана было много вопросов. И все вопросы были ко мне. Признаться, меня это несколько утомляло. Почему-то Аслан думал, что я должен знать все, раз я самый умный в школе. Может я и знал больше всех стихов, читал популярную физику Эткинса и академические переводы Риг-Веды. Но откуда мне было знать об устройстве самолетов?

Специально для Аслана мне пришлось прочесть несколько статей по аэродинамике. Но я все равно не знал, я не мог знать ответа на главный вопрос, который тревожил Аслана: возьмут ли его в летное училище?

У Аслана было несовершенное зрение. Вполне нормальное зрение, он не был слишком близорук или дальнозорок. И все же чуть ниже нормы. Требовательную комиссию летного училища это могло не устроить.

И Аслан часами выспрашивал у меня, можно ли что-то исправить? Как натренировать зрение? Может, ему поможет система йоги?

Я не знал. Может, и поможет.

А может, и нет. Таким вот он родился, Аслан. Во всей школе он один не выполнил норматива по стрельбе. Его зрения хватало на то, чтобы читать книги, смотреть телевизор, заглядываться на красивых девочек. Не хватало только на то, чтобы метко стрелять. И управлять самолетом.

Я беру дочь за руку и веду домой. Нам пора.

Я думаю о ней, об этом крохотном существе, самом любимом на свете, частице меня. Нет, самом лучшем, что есть во мне.

И это то, что я оставляю вам, люди. Я оставляю вам самое лучшее. Берегите ее.

У меня дома, в ворохе старых семейных фотографий лежит листок с тщательно выписанной авторитетными старцами генеалогией моего рода.

Борз родил Лечи, Лечи родил Магомета, Магомет родил Турпала, Турпал родил Ахмада, Ахмад родил Лом-Али, Лом-Али родил Умара… И в самом конце родили меня. Я должен родить сына и передать ему этот листок. Эту нить из далекого прошлого.

Я не могу передать его дочери. Дочь уйдет в другую семью, возьмет фамилию другого рода, родит детей, которые возьмут в свои руки уже совсем другие нити.

Кто была та женщина, в чреве которой Борз зачал Лечи? Была ли она чеченкой, русской, татаркой или гречанкой? Были ли дочери у Ахмада? За кого они вышли замуж? За грузинского князя, еврейского купца или кузнеца из соседнего тэйпа? Ничего не написали об этом старцы.

Моя мать была русской. Русской была моя бабушка. В нашем роду принято жениться на русских. Мать моей дочери тоже — русская. У моей дочери русское имя. Что осталось в ней от нашего племени? Только фамилия. Она сменит фамилию, когда выйдет замуж.

На мне заканчиваются тысячелетия. Я завещаю не хоронить меня в земле, по обычаю предков. Пусть мое тело сожгут в крематории. И вместе с ним сожгут листок с генеалогией.

Пусть все закончится. Слишком долго это все продолжалось. Я чувствую груз веков, невыплаченные долги, слишком много крови. Кровь течет сквозь века, кровь, пролитая моими предками, все только для одного — чтобы родить меня. Сколько их было, тех, кто стрелял хуже и не успел оставить потомства!

Моя дочь не будет стрелять. Она будет любить, она будет любимой, она родит ребенка — и ради этого никого не придется убивать.

И снова я думаю о той стране, о нашей потерянной родине. После возвращения в Чечню жизнь стала постепенно налаживаться. Мы прожили тридцать лет, целых тридцать лет без войны. Пусть не всегда реальность соответствовала декларациям, но равенство, дружба, культурное развитие каждой нации были хотя бы заявлены. Интернационализм — это было не просто трудно выговариваемое слово. Иначе не стали бы молодые чеченцы умирать в далеких афганских горах, выполняя интернациональный долг. Они знали, они умели знать, что это такое — долг. Принятые в семью на равных, они знали, что теперь — это их долг, умирать за свою большую страну.