У кого свой цорт

Не сник!

— Ирод!

— Мамаша, слышишь? Проснулись моя плоть и кровь! Новый песенник на радость людям растет. Не дождешься ксендза! Не дождешься!

— Пусти ребенка, сгинь, сатана!

— Пой, сыночек. Пой.

Кулешюс подзадоривал бы еще своего наследника, но, откуда ни возьмись, к участку примчалась госпожа Гужене и, увидев свою дочку среди босяков, за голову схватилась:

— Пракседа! Как тебе не стыдно? С оборванцами этими да матерщинниками! Домой! Живо.

Тут под забором поднял голову черный баран, обвел женщин кровавыми, вытекшими глазами и промолвил:

— Бэ-э-э!

Затихли все, от мала до велика. Первым пришел в себя Напалис. Бросившись к барану, обнял его как родного брата, называл ласковыми именами, целовал да спрашивал, куда он подевался, что ни слуху о нем, ни духу. Хотя Напалис целыми днями и целыми ночами его искал... Совсем забылся от счастья ребенок. Совсем.

Босая публика ничего не поняла, только брат Напалиса Зигмас и его сестра Вирга покраснели от стыда, что их младшенький так расклеился, увидев барана.

— Это еще что такое? — сорвалось у Гужаса. — Чей этот рогатый черт, не скажешь?

— Старосты Тринкунаса. Чернец, — ответила Виргуте.

— Сколько раз тебе говорить, курица ученая? Не Чернец, а Анастазас Премудрый, — возмущенно вскричал Напалис.

— Тогда, может, скажешь, лягушонок, как он в Пашвяндре забрался, как реку Вижинту переплыл? — спросил Гужас.

— Разве у него ног да глаз нету, а через Вижинту — мостов? — отрезал Напалис.

— Раз такой умница, может, знаешь, что ему там понадобилось?

— Пока что не знаю, но чувствую, что Тринкунене собиралась его зарезать на свадьбу Анастазаса, вот он и бежал спасаться на польскую сторону.

— Ирод!

— А по дороге заглянул на невесту полюбоваться и в ярости забодал ее за то, что из-за нее, старой карги, ему приходится родине изменить, — и Напалис полоснул ножиком по путам барана.

Чернец тут же вскочил на копытца.

— Что делаешь? — закричала Эмилия. — Вдруг он бешеный?

— Не бойся, сударыня. Без моего приказа он и рогом вас не коснется. Только не пробуй мне ухо крутить. Помни, он бабьи мысли читает как по писаному.

— Ах ты! Откуда ты с ним так хорошо знаком?

— Напалис научил его коров сосать, господин дядя, — ответила Виргуте. — Чернец-то ведь сирота! Его маму позапрошлой осенью волк в Рубикяй задрал. Другие овцы Чернеца и близко не подпускали. Он бы с голоду подох, если б не наш Напалис.

— Теперь-то мне ясно, какие домовые коров Тринкунасов выдаивают! — вскричала Эмилия.

— Зато коровам больше травы остается.

— Ах ты, лягушонок, лучше бы ты чему-нибудь путному эту бестию научил! — серьезно сказал Гужас, решив подмазаться к своей Эмилии.

— Научил и путному.

— Ну уж. Ну уж.

— Могу показать. Только умоляю не сердиться.

— Не связывайся с сопляками, — цыкнула Эмилия на своего мужа, но Напалис опередил ее, схватил с подоконника фуражку Гужаса, сунул барану под хвост и как запоет блаженным голоском викария:

Анастазас, брысь-брыс-брысь,

Быстро в шапку помолись!

Вздрогнул баран, мелко затрясся и сотворил молитву. Мелкой дробью.

— О, господи! Женщины!

— Чтоб его черт драл!

— Зовите сестер Розочек. Записывайте его в мирские монахи.

— Тьфу! — Эмилия, будто угорелая, помчалась в участок, к господину Мешкяле.

Тогда и Гужас захохотал. Против своей воли. Зато громче всех, пыхтя будто паровоз, едущий в горку:

— Уф, уф! Уф! Набожный у тебя ученик, Напалис. Ни добавить, ни отнять!

— А сам учитель? Не способный парень? — хохотал, даже приседая, Горбунок.

— Способный-то способный, но что из него выйдет, Йонас Кулешюс?

— Может, начальник уезда, раз баран самого старосты ему повинуется?

— Не угадал ты, крестный, — сказала Виргуте.

— Держи язык за зубами! — закричал Напалис, покраснев, как маков цвет.

— А ты знаешь, лягушонок, что тебе грозит за осквернение моей казенной фуражки? — спросил Гужас и, преисполнившись артистическим гневом, сам ответил: — Исправительная колония! Знаешь, что это такое?

— Краем уха слышал. Но дальше не пошло.

— Это такое место, где мальчиков твоего возраста березовой кашей потчуют. Хочешь туда угодить?

— Покамест нет. Настоящей тюрьмы подожду, где на каторгу гонят.

— Ах ты, лягушонок! Что ты смыслишь в тюрьмах?

— Смыслю, господин Гужас. Это такое местечко, куда сажают всех, которым на свободе свободы маловато.

— Кто тебе говорил?

— Не только мне, и Зигмасу тоже.

— Кто?

— Тетя Марцеле.

— Что они у нас натворили, госпожа Кулешене?

— Ах, лучше и не спрашивайте, господин Гужас.

— Признайтесь по-хорошему, гаденыши!

— Ничего особенного, господин дядя, — стала объяснять Виргуте. — Когда тетя Марцеле пасхальным утром в костел ушла, а наш крестный сосновую метлу делал, они оба Пранукаса нехорошо веселили.

— Как так нехорошо?

— Петуха вместе с наседкой под печь сунули.

— Ну и что случилось?

— Что, что? — отрезал Напалис. — Петух без перьев остался, наседка — без яиц, а тетя Марцеле — без цыплят.

— Иисусе! Вот ироды. Как это я не слыхала? Вот всыпала бы обоим, вот турнула бы из дому.

— Так ведь всыпала. Так ведь турнула. После пасхи мы отдельно живем. В своем доме. Только с крестным ладим по-прежнему. А с тетей Марцеле — уже нет.

— Иисусе! Вот ироды!

— Так на что вы с сестрой живете?

— Сестру ее крестная Розалия кормит.

— А вы что кушаете?

— Брюхо — не море бездонное... По капельке да наполнишь, — ответил Напалис.

— Рыбу ловим, — сказал Зигмас.

— Не хвастайте. Моя жена права. Вы коров Тринкунаса сосете! Признавайтесь по-хорошему. Да, или нет?

— Вот и не угадали, господин Гужас. Яйца господина Крауялиса пьем.

— Вина та же самая.