Следователевы бумажки – важная цель. Клетчатый рязанский мужичок Хватов начинает всякий допрос с того, что вынимает из своей сумки толстый том и кладет перед собой. Потом разворачивает оргтехнику и изготавливает очередной протокол, глядя в экран и щурясь. Постоянно сверяясь с ДЕЛОМ. Картонный том по тридцать-сорок секунд лежит на столе раскрытым. Глупо не воспользоваться, не попытаться вытащить оттуда хоть какой-нибудь, самый маленький, кусок информации.

Можно научиться мгновенно схватывать глазами страницу текста – неважно, как она расположена, боком, с наклоном, вверх ногами – и запоминать ее дословно. Есть специальные пособия. Они свободно продаются. Прошли времена, когда навыкам быстрого чтения и запоминания обучали только шпионов. Ныне в стране демократия, любая информация доступна, всякая наука рассекречена. Имеющийся у мальчика учебник утверждает, что каждый мало-мальски дисциплинированный человек способен фиксировать в мозгу страницу печатного текста в несколько секунд. Главное условие – регулярные ежедневные тренировки.

Еще в предисловии сказано, что тренировки принесут максимальную пользу, если проводить их в одно и то же время, спать в проветриваемом помещении и вообще вести упорядоченный образ жизни. Это вполне по силам мальчику. Условия, в которых он находится, почти идеальны.

Обманутый мальчик просыпается, принимает пищу, гуляет и засыпает в одно и то же время. У него есть стол, бумага и авторучка. И полно времени.

1

Они проснулись поздним утром.

Первым нарушил молчание Фрол: сдвинул одеяло и с мучительной гримасой почесал впалый живот. Вытатуированная там Богородица с маленьким Иисусом на руках пришла в движение. Ее лицо как бы ожило, а младенец крепче ухватился за обнаженную грудь.

– С добрым утром, Толстый! – сипло произнес Фрол. – Чего такой грустный, браток? Жизнь поломатая, ага?

Фраза предназначалась второму моему соседу – чрезвычайно тучному человеку по имени Вадим; впрочем, так к нему обращался только я, Фрол же употреблял исключительно прозвище.

Толстяк лежал молча, имея на круглом лице выражение глубокой печали.

– Сидеть надоело,– лаконично ответил он высоким голосом.

– Надоело сидеть – повесся! – деловито посоветовал Фрол. – Вздернись вон, по-тихому, в уголке. На шнурике от кипятильника. Не получится сам-на-сам – обратись к людям, они помогут...

Рассмеялись.

Два моих сожителя имели меж собой несколько вариантов таких висельных шуток. Смех, правда, получался очень тюремный: злой, преувеличенно громкий, переходящий впоследствии в приступ трудного, надсадного кашля. Совместно оба выглядели, как закадычные друзья. Мне сказали, что сидят вместе уже четыре месяца.

– Кстати, о кипятильнике, – зевнув, продолжил Фрол, почесывая теперь свой бицепс. Вытатуированный здесь комар, в милицейской фуражке и погонах майора, пришел в движение: попытался проткнуть волосатым хоботком локтевую вену (вдоль нее тянулся изображенный готическими буквами слоган: «крови нет – выпил мент»). – Может, чифирку, господа? Андрюха, ты как, поддержишь?

– Нет. Я буду кофе.

– А я – колбасу,– объявил тучный Вадим.

– Воля ваша,– буркнул Фрол и встал.

Его утренний туалет представлял собой душераздирающую процедуру. Полностью татуированный, необычайно сутулый, костлявый мужчина упер ладони в края умывальника, нагнулся и стал медленно, в несколько приемов, выхаркивать мокроту, издавая носом и горлом скрежещущие звуки. Негромкие стоны, ругательства и кашель продолжались несколько минут. Далее угловатый разрисованный дядя набрал в рот воды и погонял между щек – это заменяло чистку зубов.

Закончив, он запрыгнул на свое одеяло, подобрался ближе к столу, который уместно назвать «кухонным» (здесь на постеленных в несколько слоев газетах мы хранили свою посуду и пищу), и углубился в приготовление утреннего чифира.

В сто пятьдесят граммов кипятка он насыпал пятьдесят граммов чайного листа и поспешно накрыл кружку специальной самодельной крышечкой.

В момент ожидания самой желанной, утренней, дозы на Фрола нельзя было смотреть без жалости. Дрожали не только его руки, но даже и предплечья, и голова на тонкой жилистой шее.

Из своих сорока восьми лет он отсидел по тюрьмам, зонам и изоляторам более двадцати, несколькими сроками. То есть являлся профессиональным уголовным преступником. Фрол сам сообщил мне основные вехи своей биографии. В первые же часы знакомства. Простыми фразами. Рассказывая, он пошевеливал крепкими короткими пальцами. Вытатуированные на нижних фалангах воровские перстни как бы сверкали несуществующими, но подразумеваемыми бриллиантами.

...Но вот – напиток готов. Горячая кружка спрятана в ладонях. От нее отходит, заполняя все пространство камеры, горчайший, густейший, крепчайший аромат; сделан первый глоток, он же самый важный; ведь кофеин легче воды и собирается на самой поверхности сосуда.

Зажжена сигарета. Проходит несколько томительных секунд – и на лице разрисованного урки проступает выражение глубокого, сродни библейскому, страдания. Ибо нет на свете яда горше тюремного чифира! И тут же мученическая гримаса резво сменяется ухмылкой – безобразной, мокрой, обезьяньей. Завсегдатай тюрем поднимает на меня слезящиеся, блестящие глаза и подмигивает, как подмигнули бы сто тысяч неисправимых оптимистов.

– Сейчас бы планчика курнуть,– проговорил он с тоской.

– Точно,– кивнул Толстяк, зевая. Он до сих пор лежал. – Хорошей чуйской анаши...

– Что ты понимаешь,– хмыкнул Фрол,– в чуйской анаше?

– Я служил в стройбате,– объяснил Толстяк.

– И что?

– А то, что почти все мои сослуживцы были казахи.

– Понятно.

Мои новые друзья различались во всем. Прежде всего – в телесной геометрии. Толстый Вадим – огромный, бесформенный, с римским носом и бледно-голубыми глазами, со следами всевозможных пороков на лице и теле – состоял из сфер и овалов. И голова его, и плечи, и зад, и колени – все казалось избыточно круглым. Тело Фрола – наоборот, было слажено из прямых углов и призм. Торчали скулы и ключицы, подбородок, нос и хрящи ушей, и локти, и костяшки пальцев.

Когда, повернувшись друг к другу спинами, они стали застилать свои постели, мне показалось, что острые углы щуплого рецидивиста вот-вот проткнут пухлые округлости Толстяка, и тот лопнет, как воздушный шарик.

Голоса тоже не сочетались. Фрол громко скрежетал, как ржавый подъемный механизм, Толстяк тихо выводил мелодичные фразы.

Двоих совершенно непохожих друг на друга людей объединяло одно обстоятельство: оба сильно сутулились. В уме, про себя, я называл их «кривыми позвоночниками».

Подрагивая безразмерными телесами, Толстяк шумно умылся. Извлек аккуратно упакованный в целлофан кусок копченой колбасы, развернул и уложил его на чистую газету.