– Колбаса! – провозгласил он. – Есть желающие?

Фрол покачал головой – он еще переживал утренний, самый убойный, кофеиновый приход. Я тоже отказался.

Пожав плечами, Толстяк достал с полки книгу, а из книги – длинную полоску твердого картона. Она служила отнюдь не закладкой, но линейкой – вдоль ее края шли аккуратные насечки. Тщательнейшим образом промерив колбасный цилиндр, Толстяк взял тюремный нож – кусок пластмассы, грубо заточенный о металлический край кровати,– отпилил несколько чрезвычайно тонких фрагментов мясного изделия и стал употреблять. Ни чая, ни хлеба с утра он не признавал.

Полупрозрачный кусочек продукта в первую очередь сладострастно обнюхивался, потом внимательно рассматривался и только затем помещался в рот; мгновенно губы смыкались, скулы и подбородок двигались вправо и влево, раздавались звуки обильно выделяемой слюны, и далее несколькими мощными жевательными ходами челюсти колбасный ломтик разрушался. Маленькие голубые глазки то мечтательно теплели, то, наоборот, с подозрением обшаривали окружающее пространство: нет ли рядом кого-либо, кто способен покуситься на нашу главную ценность? Наконец, прожеванное уходило в пищевод посредством осторожного, но мгновенного глотка, сопровождающегося утробным стенанием – а пальцы уже любовно оглаживали следующий багрово-бурый, похожий на дореволюционную монету, кусок пищи.

В отличие от нищего Фрола, Толстяк в своей прошлой жизни, на воле, пребывал в ипостаси богатого человека, главы строительного треста. Его продуктовый набор ничем не уступал моему. Спортивный костюм покупался явно не на вещевом рынке. Мой костюм, естественно, стоил минимум вдвое дороже. Но сейчас эта мысль почему-то не возбуждала меня. Разменяв второй месяц в лефортовском каземате, обретя соседей, погрузившись в тюрьму, как в болото, я ловил себя на том, что начинаю многое забывать. Удачливый реактивный Андрюха, сопляк-толстосум, остался в прошлом. Прошлое больше не вернется. Нувориш Андрюха – тоже. Его объем в пространстве ныне занял совсем другой человек: осторожный реалист.

...В первый же день Фрол с большим терпением и тактом рассказал мне, что где лежит и как устроить быт.

Вопрос оказался непрост. Три взрослых человека проводили свои дни на площади в десять квадратных метров. У каждого – белье, посуда, одежда. Каждый хотел есть и пить, спать, двигаться, испражняться и содержать себя в чистоте. Совсем не просто наладить все так, чтобы соседи не сталкивались лбами в попытке дотянуться до авторучки или полотенца.

Вертухаю, заглядывающему каждые две минуты в свой глазок – или, правильно, «шнифт», – мы могли бы показаться обитателями купе поезда дальнего следования. Те же тапочки, тренировочные штаны, футболки. Теснота. Примитивный и твердый мужской порядок. Здесь зубная паста, здесь – мусор, здесь – продукты и посуда. Только куда мчался наш поезд?

2

Отчифирившись, Фрол ожил, сделался активным, стал излучать жизнелюбие и бодрость. В такие моменты он не умел пребывать в неподвижности.

– Братаны! – проскрежетал он. – Я тусанусь. Вы не против?

Не услышав возражений, седовласый урка принялся вышагивать взад и вперед по узкой полосе свободного места меж железными кроватями: от края торцевой койки до двери и обратно. Туда пять шагов, назад четыре с половиной, полшага уходило на разворот.

Привычку ходить от стены к стене приобрел даже я. Хотя отсидел всего месяц. Борясь с гиподинамией, я прошагал таким образом многие километры. Кроме того, еще Ницше сказал, что нельзя доверять ни одной мысли, которая рождена не в свободном движении всего тела.

– Слышь, Толстый, – позвал Фрол. – Вчера мы что-то забыли.

Строительный магнат дожевал финальный колбасный отрез и пожал плечами.

– Газета,– осторожно предположил я.

– Точно! – воскликнул Фрол. – Газета! Молодец, Андрюха! Вчера зашла свежая газета! А мы ее не прочитали.

– Ты прав,– кивнул Толстяк. – Это недопустимо. Газета тут же нашлась. В десятиметровом каземате всякий предмет – газета, книга, пачка сигарет, или колбаса, или коробка с чаем – расположен на расстоянии вытянутой руки. Жизнь лефортовского постояльца протекает в положении лежа. Ему достаточно протянуть руку – и вот он уже курит, или жует, или читает.

Безразмерный Вадим с хрустом развернул черно-белые листы.

– Что там? – нетерпеливо спросил Фрол, промеривая шагами свою тропинку.

– Программа телепередач.

– Наконец-то! – победоносно прохрипел уркаган. – А я боялся, что нас оставят без программы... Читай, брат!

– Ого,– сказал Толстый, зашуршав страницами. – Уже, значит, середина сентября? Вроде, недавно лето началось...

– Я же тебе говорил, что тут время летит быстро. Ну, что там? Хорошие фильмы есть?

– Немеряно. В воскресенье, например, кино про американскую мафию. «Крестный отец».

Не снижая скорости, Фрол скривился:

– В жопу фильмы про мафию!

– А чем плохи фильмы про мафию? – удивился Толстяк.

– В жопу американскую мафию! – решительно ответил Фрол. – В жопу ее! Зачем тут, в России, нужны истории про американскую мафию? Знаешь, что такое американская мафия?

– Скажи,– развел руками Толстый, признавая авторитет собеседника.

– Барыги! – четко сформулировал Фрол. – Реальные, конченые, стопроцентные барыги! Спекулянты! Самогонщики! Какое отношение могут иметь барыги и самогонщики к настоящему преступному миру? Никакого!

Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из колоды.

– Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца этого, про гангстеров – и думают, что наш русский преступный мир живет в точности так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в ручку чмокают! Вот где вред! Вот где – центральная опасность! Забудь о кино про мафию, Толстый! Это вранье! По жизни все не так! В моей стране крестных отцов никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.

– Четвертый канал,– процитировал Толстый. – С пяти часов и до позднего вечера передачи про ментов и преступников. «Криминал», потом «Чистосердечное признание», после новостей – «Человек и закон». Потом можно сразу переключиться на третью программу и посмотреть еще «Петровку, 38». А в десять – «Тюрьма и воля».

– Ты шутишь! – воскликнул Фрол.

– Нет, клянусь.

– Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где преступники,– воскликнул Фрол. – На телевидении! Вот где вред!

Вся космогония старого уголовника, простая и радикальная, сводилась к тому, что первейшие и самые крупные негодяи сидят не в тюрьмах, а в офисах, правительственных кабинетах и редакциях газет и телеканалов.

– Телевидение тут ни при чем,– возразил Толстый. – Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей физиономией, но одновременно тут же успокоили – все нормально, правонарушитель вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про стиральный порошок.