– Ладно.

– Грядет шторм, малышка, – говорит Билли, и на ее лице появляется улыбка, которую я уже видела в своем сне, когда она смотрела на могилу мамы. – Я чувствую это. Нас ждут тяжелые времена. Но мы справимся.

– Хорошо.

– Ты же мне веришь?

– Да, – кивнув, отвечаю я.

Вот только я знаю, что не все переживут шторм, да и сама уже не понимаю, во что верю.

И с этого момента все события ускорились. Мама бросила работу. Теперь она проводит много времени, завернувшись в одеяло перед телевизором или часами болтая на заднем дворе с Билли. А еще она подолгу дремлет и больше не готовит. Это может показаться не таким уж важным делом, но мама очень любит готовить. Никакое из домашних дел не приносит ей большей радости, чем поставить на стол что-нибудь вкусное. Даже если это что-то простое, как ее фирменный кофейный пирог или макароны с пятью сырами. Но сейчас это требует он нее много сил, поэтому мы попадаем в замкнутый круг из хлопьев на завтрак, сэндвичей на ланч и замороженных полуфабрикатов на ужин. Мы с Джеффри не жалуемся. И ничего не говорим, но думаю, это становится для нас символом.

Началом конца.

А однажды она ни с того ни с сего говорит нам с Билли:

– Думаю, нам пора поговорить о том, что мы скажем людям.

– Хорошо, – медленно соглашаюсь я. – О чем?

– Обо мне. Думаю, лучше всего сказать, что у меня рак.

Я потрясенно втягиваю воздух. До этого момента я и не задумывалась о том, что мы скажем окружающим и как объясним мамину так называемую «болезнь». Но рак определенно объяснил бы все. Да и, кажется, люди стали замечать, что с ней что-то происходит. Что она теперь сидит на всех боях Джеффри. Что превратилась в тихую и бледную версию самой себя, а в ее волосах появилась серая прядь, которую она пытается скрывать под бесконечными шляпами. Что ее стройное тело стало болезненно худым.

Эти перемены кажутся мне внезапными, но потом я понимаю, что просто не обращала на них внимания раньше. Я была так поглощена своей собственной жизнью, своим сном, мыслями о том, что Такер может умереть. Она все это время становилась слабее и слабее, а я просто не замечала этого.

Вот такая я прекрасная дочь.

– И какой именно рак? – задумчиво спрашивает Билли, будто это вовсе не болезненная тема.

– Какой-нибудь смертельный, конечно, – отвечает мама.

– А мы можем не говорить об этом? – не выдерживаю я. – У тебя нет рака. И почему мы вообще должны кому-то что-то говорить? Я не хочу снова лгать всем вокруг.

Билли и мама обмениваются веселыми взглядами, причину которых я не понимаю.

– Она честная, – замечает Билли.

– Даже чересчур, – отвечает мама. – Это досталось ей от отца.

Билли фыркает.

– Да ладно тебе, Мэгс. В этом возрасте она просто копия тебя.

Мама закатывает глаза. А затем вновь поворачивается ко мне.

– Логичное объяснение лишь поможет вам. Получив его, люди уже не будут задавать слишком много вопросов. Да и нам меньше всего бы хотелось, чтобы моя смерть выглядела загадочной.

Мне все еще не по себе от того, что она так спокойной говорит «моя смерть», будто мы обсуждаем машину или что будем есть на ужин.

– Ладно, – уступаю я. – Говори все, что хочешь. Но я не собираюсь в этом участвовать. Не собираюсь называть это раком, лгать об этом и все такое. Это твоя фишка.

Билли открывает рот, чтобы сказать что-то остроумное или, может быть, отругать меня за мою бесчувственность, но мама поднимает руку.

– Ты вообще можешь ничего не говорить, – добавляет она. – Я позабочусь об этом.

И затем она сообщает всем, что у нее рак. Но мама ошиблась, когда говорила, что мне не придется в этом участвовать. Наверное, не проснись у меня эмпатия, это бы сработало, но теперь невозможно скрыться от чувств окружающих меня людей. Новость о том, что у моей мамы неизлечимая форма рака, произвела в Старшей школе Джексон-Хоул настоящий фурор. На то, чтобы об этом узнали все, понадобилось лишь несколько часов. Поначалу все просто отворачиваются, а некоторые из более дружелюбных девчонок бросают на меня сочувственные взгляды. Потом начинают раздаваться шепотки. И, кажется, я знаю, о чем они говорят. Все начинается со слов: «Вы слышали о маме Клары Гарднер?» А заканчивается чем-то вроде: «Это так грустно».

Я стараюсь держать голову опущенной, не отрываться от своих дел и вести себя так, будто ничего не произошло. Но на второй день меня накрывает огромной волной сочувствия даже от тех, кто еще в прошлом году не знал, как меня зовут. Даже мои учителя смотрят на меня с печальным видом, ну, за исключением мистера Фиббса, который смотрит разочарованно из-за моего несуразного сочинения о «Потерянном рае». Он поставил мне за него двойку с минусом и потребовал, чтобы я его переписала. Но по большей части я чувствую себя маленькой лодкой, дрейфующей в океане жалости.

Мне нет покоя даже в женском туалете. Как-то раз, стоило мне зайти в кабинку, как в туалет вошло несколько восьмиклассниц. Они трещали, как сороки, пока одна из них не сказала:

– Вы слышали о маме Джеффри Гарднера? У нее рак легких.

– А мне казалось, что это четвертая стадия рака мозга или что-то в этом роде. И вроде бы ей осталось жить всего три месяца.

– Это так печально. Даже не представляю, что бы я делала, если бы моя мама умирала.

– А что станет делать Джеффри? – спрашивает одна из них. – Ну, после того, как мама умрет. Их отец же не живет с ними, верно?

«Удивительно, что эти совершенно незнакомые мне девчонки так много знают о нас», – думаю я.

– Ну, на мой взгляд, это очень печально.

Все согласно бормочут, что это самая ужасная вещь на свете.

– И Джеффри очень расстроен из-за этого. Уж поверьте мне.

А затем они переходят к обсуждению своего любимого аромата блеска для губ. Это либо арбуз, либо ежевика в сливках. За минуту от моей умирающей мамы – к блеску для губ.

Как же это печально.

– «О благодать без меры и конца! Способная зло видоизменить и превратить в добро. Лишь ты смогла при сотворенье мира из мрака выткать свет!» Постой, – говорю я, опуская книгу на пол рядом со своими ногами. – Я даже не понимаю, кто это говорит, Адам или Михаил?

– Адам, – глядя на меня с кровати, отвечает Венди, мой непревзойденный напарник по домашней работе. – Смотри, тут сказано: «Сказал Архангел Михаил и смолк, подчеркивая тем великую эпоху мира. А наш отец, с восторгом, удивленьем, ответил…» И дальше говорит Адам. Автор зовет его «Наш отец», поняла? Мне так нравится эта строчка: «…великую эпоху мира…»

– М-да уж, и что она означает?