И Катерина пожалела этого честного человека, дала ему надежду:

— Наберись терпения, батюшка-воевода. Излечу я тебя от недуга, как угодное Господу Богу время придёт.

Воевода шагнул к Катерине, опустился на одно колено и припал к её руке.

— Да хранит тебя Всевышний, за то что развеяла тоску моей жизни. Верю тебе и уповаю… — Бутурлин встал, перекрестился на передний угол и ушёл. Шаги были твёрдые: шёл человек, окрылённый надеждой.

Катерина подошла к окну и долго смотрела вслед Бутурлину, пока он уходил от её дома. Ей пришлось по душе то, что воевода зашёл к ней запросто, а не приехал в карете со слугами. И в буйной головушке Катерины завихрились те же грешные мысли, кои бередили Бутурлина. Ей, сорокалетней женщине в соку зрелости, тоже хотелось погреться близ любого ей человека.

Пришёл май. И из Москвы явился к Катерине гость, побратим Гермогена Пётр Окулов. Был у него наказ: узнать, как берегут князя Михаила. Ещё принёс Пётр слово очевидца о гибели Сильвестра. Видел тот, как во время штурма поляками крепости Сильвестр вбежал в привратную башню, как взорвался в ней порох и башня рухнула на врагов.

— Он, твой голубчик, был герой. Вороги боялись его пуще огня. Да ведь смоляне что там удумали: ещё десять мужиков сделали похожими на твово, страху для. Ой, как ляхи от них удирали со стен, — рассказывал Пётр, восседая за столом и наслаждаясь вином и обильной трапезой.

Слушая Петра, Катерина плакала. Но это были лёгкие слёзы. Она знала, что душа Сильвестра вольно живёт в Царстве Небесном.

Пётр Окулов погостил два дня и ушёл в Москву, чтобы соединиться с Гермогеном и разделить с ним горькую мученическую участь.

Когда миновало сорок дней и Катерина отслужила по убиенному рабу Божьему Сильвестру молебен, ей показалось, что она может теперь позволить себе хотя бы малую вольность. В полночь, когда на Кострому опустился сон, она послала воеводе Михаилу видение: явилась к нему в опочивальню в лёгком одеянии и сама будто воздушная. Сказала:

— Ноне после обедни поезжай в свой рыбачий домик, там и найдёшь меня. — С тем и скрылась.

Воевода Михаил прошедшим днём в бане парился. После бани по обычаю к хмельному приложился и спал так крепко, что видение проплыло перед ним словно в тумане. Проснувшись поутру, он ничего не помнил. Но после усердной утренней молитвы пришло просветление мозгов и он вспомнил, как всё было во сне. Будто потолок над его ложем распахнулся и в покой влетела голубка, приняла образ Катерины и сказала, зачем явилась. И запомнил воевода Михаил её слова так: «Ноне до обедни будь в рыбачьем домике и жди меня с терпением». Бутурлин всполошился и умчал сразу после утренней трапезы вверх по реке Костромке, где верстах в десяти была его любимая рыбная ловля.

А Катерина отстояла в соборе литургию в честь преподобного Пахомия Великого, спустилась к волжскому извозу, наняла мужичка с лошадкой и велела отвезти её в указанное место.

То-то потом Катерина и Михаил смеялись, когда разобрались, почему воевода опередил её. И три дня они любовались тем, как над прозрачными водами Костромки плыли лёгкие майские облака, как игривый ветерок рябил речную гладь и чайки плавно пролетали над ними. А с сумерками уходили в рыбачий домик и блаженствовали вволю, влюблённые, сведённые волею судьбы. И было в Михаиле Бутурлине что-то близкое к тому, чем богат был князь Фёдор Романов: и ласков, и неистов, и неистощим. Катерина в эти дни закрыла память о прошлом кисеей и ни разу её не откинула, не хотела нарушать праздник души.

Уезжали они из уединения ночью. Ночью же добрались до Костромы и расстались с надеждой скорой встречи. Так и было. После трёх дней упоения Катерина и Михаил встречались часто. А как миновал год со дня гибели Сильвестра, воевода Михаил повёл Катерину в храм и они обвенчались. Да вскоре же и расстались. Воевода Бутурлин повёл к Москве ополчение костромичан, дабы помочь москвитянам изгнать из стольного града ляхов и всех других ворогов. А пока ходил и вместе с князем Дмитрием Пожарским освобождал от врагов Москву, Катерина родила Михаилу сына. И назвала его Андреем в честь своего родимого батюшки.

Пленив митрополита Филарета, король Сигизмунд не только не утолил жажду отмщения за поруганную честь, а почувствовал ещё большую страсть наказать гордого и строптивого россиянина. Потому Сигизмунд решил избавиться от Филарета, а его имя опорочить в России. В те же дни, как пал Смоленск, Сигизмунд написал московским правителям хулу на служителя русской православной церкви, а вкупе с ним и на князя Василия Голицына. Расположившись в смоленских палатах, он продиктовал послание Семибоярщине.

— Ваши послы Филарет и Голицын повинны в измене. Это они подбивали смолян к сопротивлению мне, они же побуждали россиян к мятежу. Верю, что, несмотря на злоумышления, Господь сохранил московский трон для того, кому предназначил. Зову вас повиноваться воле Господней и хранить верность королю и королевичу.

Тогда, после падения Смоленска, в России многие ждали, что Сигизмунд двинется в Москву и займёт пустующий трон. Но того не случилось. Иным был обуреваем король. Честолюбивый и падкий к лести, он оставил в Смоленске небольшой гарнизон, распустил наёмную армию и вернулся в Варшаву. Он спешил туда, чтобы устроить торжества в честь своих громких побед. Он въехал в Варшаву в колеснице, запряжённой шестёркой белых ногайских коней. Следом за ним полковники несли склонённые к земле русские знамёна. Но это были не главные знаки его триумфа. Следом за знамёнами, привязанные к простым крестьянским телегам, которыми управляли русские бабы, шли в рубищах бывший царь всея Руси Василий Шуйский и его братья, князья Иван и Дмитрий. Этот подарок королю сделал гетман Жолкевский, и сам он примчал в Варшаву раньше Сигизмунда, дабы устроить на центральной площади города торжественную встречу для короля-победителя. При стечении тысяч варшавян гетман Жолкевский приветствовал Сигизмунда такими словами:

— Поздравляю тебя, государь Польши и всей России, с завершением победоносного похода и пленением самого русского царя.

«В этот момент, — писали в хрониках, — Василий Иванович покорно склонился, коснулся правой рукой земли и поднёс её затем к лицу. Брат его Дмитрий ударил челом в землю, а второй его брат, Иван, с плачем три раза повергнулся ниц».

Король Сигизмунд взирал на сей карнавал с гордо поднятой головой. Он жаждал почестей, триумфа и получил их. Он торжествовал, справляя мнимую победу, потому как Россия, кроме Москвы и Смоленска, оставалась непокорённой. Но Сигизмунд и слышать не хотел, чтобы слать в Россию новое войско, покорять другие города необъятной державы. Он говорил гетману Жолкевскому, который настаивал на немедленном покорении всей России, побуждал не мешкая выехать в Москву, дабы из неё державной рукой властно усмирять россиян.

Но каждый раз Сигизмунд на эти призывы отвечал однозначно:

— Отныне Москва не стольный град. Он здесь, в Польше. Зачем же мне сидеть в провинции?