Первую из этих прогрессий можно считать очевидной, поскольку она представляет биологический закон происхождения. Не зря в разговорном языке выражения generation (происхождение) и multiplication (размножение) считают синонимами. Верно, что удвоение предполагает четырех детей, появляющихся на свет в период деторождения, и, следовательно, около 5–6 рождений при неизбежной убыли вследствие детской смертности. Эта цифра может показаться преувеличенной нам, живущим в обществе, где ограничение рождений – общее явление, но несомненно, что у всех живых существ, и даже у человека, который менее плодовит, число рождений было бы значительно выше, если бы воспроизведение рода было предоставлено своему естественному течению. Женщина в возрасте воспроизведения может быть в известных случаях беременной двадцать раз, а иногда и больше. В силу такого размножения земля заселяется до настоящего времени людьми, и нет никаких признаков, что ныне эта воспроизводительная способность у обоих полов меньше, чем когда-либо раньше. Поэтому, приняв число 2 за множитель в своей прогрессии, Мальтус не допустил никакого чрезмерного предположения.

Скорее может вызвать сомнение период времени в двадцать пять лет, промежуток между двумя членами. Промежуток времени между средним возрастом родителей и средним возрастом детей, когда они становятся в свою очередь способными воспроизводить, не может быть меньше 33 лет2. Это называется периодом одного поколения, и таких периодов в одном столетии всегда насчитывалось около трех.

Но это несущественные придирки. Что же получится от того, что промежуток между двумя членами будет продлен с 25 до 33 лет и множитель прогрессии уменьшится с 2 до 11/2,11/4 или 11/10? Прогрессия немного замедлится, но раз принята геометрическая прогрессия, как бы медленно она ни развивалась вначале, она очень скоро начинает делать чрезвычайные скачки и переходит всякие пределы. Эти поправки не умаляют силы рассуждения Мальтуса, равно как и значения физиологического закона.

Вторая прогрессия кажется более несостоятельной, ибо она явно произвольна, и даже не известно, представляет ли она подобно первой только тенденцию или ей предназначено представлять действительность? Она не соответствует ни одному известному и верному закону, как биологический закон воспроизведения. Скорее, кажется, она опровергает этот самый закон. В самом деле, что такое «средства существования», как не животные и растительные виды, которые воспроизводятся по тем же самым законам, и как и человек, и даже много быстрее, согласно геометрической прогрессии. Сила размножения хлебного зерна или картофеля, кур или селедок, и даже рогатого скота или овец не превосходит ли бесконечно силу размножения человека? На это возражение Мальтус, несомненно, ответил бы, что скрытая сила размножения животных и растительных видов фактически связана очень тесными границами: климатом, необходимой для них пищей, борьбой за существование и т. д. Пусть будет так. Но если эти препятствия идут в счет во второй профессии, почему они не приняты во внимание в первой? Тут, по-видимому, есть некоторая непоследовательность. Одно из двух: или дело идет о том, чтобы выразить тенденции, и в таком случае тенденция в размножении средств существования не только не одинакова, но гораздо сильнее тенденции в размножении людей; или дело идет о том, чтобы возразить то, что есть, и в таком случае препятствия к бесконечному размножению людей не меньше препятствий к бесконечному размножению животных и растений, или, лучше сказать, последнее есть, очевидно, функция первого.

Чтобы придать смысл второй формуле, следует ее перенести из области биологии в область экономии. По мысли Мальтуса, дело, очевидно, идет о продукте данной земли, скажем о хлебе, так как английские экономисты его имеют всегда в виду в своих теориях. Он хочет сказать, что если предположить, что с данного клочка земли можно получить одно и то же приращение посева в конце каждого данного периода, скажем на два гектолитра больше каждые двадцать пять лет, то это будет все, что можно надеяться получить от земли. И в этой гипотезе, по-видимому, есть еще некоторое преувеличение по сравнению с действительностью. В 1789 г. Лавуазье исчислял произрастание хлеба во Франции в количестве 7 3/4 гектолитров на гектар. В последние годы оно в среднем достигает немного больше 17 гектолитров. Если предположить, что приращение было правильным в течение 120 лет, то мы найдем приблизительно по два гектолитра приращения на каждые двадцать пять лет. При слабом приросте французского населения этого было достаточно для того, чтобы поднять среднюю меру на каждую голову до 2–3 гектолитров. Но будет ли этого достаточно для такого быстрорастущего населения, как население Англии и Германии? Наверное, нет, что видно из того, что Англия и Германия, несмотря на больший прирост хлеба, принуждены ввозить извне значительную часть потребляемых ими хлебных продуктов. Да и во Франции может ли то же самое бесконечно продолжаться в течение настоящего и будущего веков? Это невероятно; прирост продукта всякой земли должен иметь физический предел в силу ограниченности содержащихся в ней элементов, и прежде всего экономический предел в силу возрастания необходимых для эксплуатации данного участка издержек, когда хотят развить его производительность до последних пределов. И, таким образом, закон «убывающего плодородия», к которому мы потом вернемся, уже является истинным основанием мальтусовских законов, хотя сам Мальтус определенно еще не говорит о нем.

Очевидно, что в данном месте фактически не может быть больше живых существ, чем сколько их может пропитаться там, – это трюизм. Ибо, если там найдутся лишние, они согласно принятому принципу осуждены на голодную смерть3. Таким образом дело происходит и во всем животном и растительном царстве: безумная плодовитость зародышей безжалостно приводится смертью к желанной пропорции, и определенный необходимостью уровень не поднимается выше и не опускается ниже, как в хорошо урегулированном резерве, ибо ужасные производимые среди них смертью опустошения постоянно восполняются напором жизни. Но у диких народов, так же как и у животных, к которым они приближаются, большая часть населения в буквальном смысле умирает от голода. Мальтус долго останавливается на описании состояния этих примитивных обществ, и в этом отношении он был одним из предшественников доисторической социологии, которая после него подвинулась далеко вперед.

Он очень хорошо показывает, как недостаток в пище влечет за собой тысячу зол: не только смертность, эпидемии, но и антропофагию, детоубийство, убийство стариков и особенно войну, которая даже тогда, когда целью ее не является съедение побежденного, ведет, во всяком случае, к отнятию у побежденного его земли и производимого ею хлеба. Эти препятствия он называет позитивными, или репрессивными.

Однако этот недостаток в пище у диких, равно как и у животных, не есть ли следствие их неспособности к производству, а не следствие перенаселенности?

На это Мальтус возражает, указывая, что многие из этих диких обычаев продолжают существовать у таких цивилизованных народов, как греки. Даже у современных народов существуют такие жестокие, хотя и в более слабой степени, способы сокращения населения. Хотя голод в форме недорода в собственном смысле не встречается больше нигде, кроме России и Индии, однако он не перестает свирепствовать в среде самых цивилизованных обществ в форме физиологического бедствия, самым убийственным проявлением которого бывает туберкулез, поселяющий ужасную детскую смертность и преждевременную смертность среди взрослого рабочего населения. Что касается войны, то она не перестает косить людей. Мальтус был современником войн Французской революции и первой Империи, которые в промежуток времени с 1791 по 1815 г. погубили в Европе до десяти миллионов людей в зрелом возрасте.